Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

— Это я уже понял, Хрящ, — нетерпеливо сказал Степан. — Ты о главном говори.

— Ну да, о главном. Вот, значит, мы на Куликовом поле, на рати, а там, значит, они, Милославские... запёршись, — он развёл беспомощно руками. — А мы тут... а они там... — Мужик умолк, тяжело вздохнув.

— Дозволь, Степан, мне сказать. Я во дворе-то всё уразумел. Хрящ мечом ловко орудует, а языком еле ворочает.

— Вот-вот, — подхватил Хрящ. — Вольные мы мужики Милославских, а они...

— Ты погодь, дядя. Понимаешь, Степан, вернулись домой рязанские ополченцы с Куликова поля, а их бояре с дозволения Олега Ивановича хватают, в железы куют, батогами бьют, вольный дух вышибают.

— Неужто Олег Иванович совсем ополоумел?

— Господи, откуда нам знать-то? — опять упал на колени Хрящ. — Мы все... эта... Что нам делать-то, воевода? Мир прислал меня, потому как через силу тяготы наши... кончаемся. Татарин нас не одолел, так свои же... Спаси нас, воевода!

— Юшка, сколько здесь рязанских?

— С пол сотни наберётся.

— Пешие?

— Конные.

— Это хорошо. Оружные?

— Копья, сабли да топоры.

— Раздай оружие, что на телеге, самым крепким и в бою опытным. Мне мой доспех...

Степан не закончил — с неистовым воплем к нему бросилась Лукерья:

— Не пущу! Убей меня лучше! Здесь вот, на месте убей — не пущу! Или жизнь тебе не красна или смерти ищешь — на Рязань идти с полусотней? После ран не оправившись! Не пущу!

— Юшка! Связать глупую бабу и в подклеть! — приказал Степан, не глядя на женское искажённое лицо.

Лукерья вскочила, словно её ударили в спину.

— Меня в подклеть? Меня — связывать?

— Не хочешь в подклеть — умолкни. Лучше о харчах в дорогу позаботься. — Степан встал и вышел во двор.

Один из ратников рассказывал, как пытал его «самый из всех боярских прихвостней кровавый пёс», как бил кнутом, приговаривая: «С Москвой стакнулся, своевольничаешь? Рязань предаёшь? Получай награду!»

— А мне говорит: «Ежели б ты сгинул в бою, кто бы боярину долг твой вернул?» — добавлял другой.

— Вишь ты, с мёртвого защитника долг взыскивать, — ужасались мужики.

Степан приказал поспешать...

Они мчались по Рязанской земле, врывались в вотчины, рушили порубы, вызволяли бывших ратников. Те уходили с семьями в сторону Пронска, Коломны, Москвы, на приграничные пустоши, образовавшиеся за годы татарского ига.

Вскоре напали на след самого жестокого отряда. Его предводитель, как сказывали люди, предлагал свои услуги вотчинникам, боярам, князьям и за плату расправлялся с «куликовцами» неумеренно жестоко. Кто-то из смердов помянул прозвище: Харя. У Степана затеплилась надежда, что это Пажин, что доведёт Господь свидеться.

Как ни странно, но за несколько дней бешеной скачки по Рязанской земле он окреп. Только рана на правой руке давала о себе знать, потому пришлось сменить прямой меч на лёгкую татарскую саблю.

Гнали всю ночь и настигли отряд Хари днём в просторном и богатом селе. Зарёванные бабы сказали: «Палачествуют в овине».

Степан подскакал к приземистому, крытому прелой соломой строению. Оттуда доносились крики. У дверей никого не было, — видимо, не опасались нападения. Степан рывком распахнул дверь. В полумраке глаза не сразу различили деревянную кобылу, к которой был привязан человек, и рядом холопа с кнутом. Степан выхватил саблю, бросился вперёд, крича хрипло:

— Прекрати, раб!

За ним рванулись Юшка и ещё несколько рязанских ополченцев, из тех, кто попроворнее.

Навстречу вскочил Пажин. Да, это был он, всё такой же пригожий, светловолосый, голубоглазый, только на лице, словно веснушки, застыли брызги крови. Меч Пажина отбил лёгкую саблю Степана, тот пошатнулся, и Харя готовился уже нанести колющий удар в шею, не защищённую оплечьем, как подоспевший Юшка перехватил выпад, оттеснив Степана, пошёл вперёд, вынуждая Пажина отступать в глубь овина. Холопы Хари разбежались, охваченные ужасом перед воином, который гнал их предводителя. Юшка наседал, Харя только оборонялся. Вдруг он поскользнулся в навозной жиже и упал. Юшка резко ударил его мечом в горло. Пажин выгнулся, захрипел и затих. Только теперь Степан оглянулся — ополченцы вязали пажинских холопов, освобождали своих. В дальнем углу трое мужиков возились в ворохе соломы.

Освобождённые узнали Степана, окружили его. Почти все они стояли рядом с ним на Куликовом поле. Мужики гомонили, благодарили, спрашивали, что делать дальше: ведь всё одно не будет житья на Рязанской земле.

Послышались голоса из дальнего угла:

— Вот он, главный аспид!

— Спрятаться надумал.

Человека подвели к Степану. Он не сразу его узнал, а узнав, ужаснулся — Корней. Боярин стоял без шапки, в изодранной, изгаженной навозом и гнилой соломой епанче. Он поднял налитые кровью глаза, узнал Степана, побагровел, но смолчал.

— Отпустите его.

— Этого? — переспросил один из мужиков. — Главного кровопийцу?

— Я сказал — отпустите! — повторил Степан.

— Вот оно как, — донеслось из толпы, — свой своему глаз не выклюет...

Люди недовольно загудели.

Юшка, сообразив, что к чему, встал рядом со Степаном с окровавленным мечом в руке. Казалось, прошла вечность, прежде чем державшие боярина рязанцы, глухо ворча, отошли.

Степан бросил саблю в ножны и зло спросил:

— Что же это вы со своим князем удумали, боярин? Как только рука поднялась на героев Русской земли?

Ополченцы придвинулись ближе, поняв, что сейчас идёт суд, расправа же будет потом. Всем хотелось услышать, что скажет московский воевода одному из главных Олеговых бояр.

— Скажи лучше, на предателей Рязани, — гордо выпрямился Корней.

— Неужто и вправду так думаешь? Неужто ненависть твоя к Москве столь далеко зашла?

Степан не спускал глаз с Корнея. Он видел: боярину нестерпимо стыдно за минутную слабость, за то, что уполз в гнилую солому.

— Я любить Москву не обязан, я — рязанец! У нас свой князь. Он ополченье не созывал, к Москве в подручные не шёл, своих мужиков под татарскую саблю не ставил. И потому за самовольство — кнут! И любому, кто поперёк моей и княжьей воли пошёл, я лютый враг!

— Твоя воля в том, чтобы над нами мытарствовать? — крикнул кто-то из холопов.

Круг, в середине которого стоял боярин, сузился.

Юшка проворчал:

— Больно ты расхрабрился, боярин, под защитой моего меча. Мне противу всех не устоять...

Смерды и ратники сбивались всё плотнее, ближе подходя к боярину и Степану. Люди молчали, слышалось только тяжёлое, хриплое от ненависти дыхание.

— Братцы! — начал Степан. — Я вас понимаю, нет прощения боярину! Но и вы поймите меня! Не могу я решить его жизни, не могу...

В толпе зашумели:

— Ясное дело... Нешто стольник боярина в обиду даст?

— Все они на один лад скроены.