Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

Под утро спустился туман, окутал всё поле. Невозможно было разглядеть, что происходит впереди. Где-то вдалеке, судя по звуку, проскакали кони, и сразу же по рядам воинов пронёсся слух: Мелик вернулся! Вывел татар на поле — быть битве!

На востоке, там, где, по расчётам, должны были появиться Мамаевы полчища, заалело восходящее солнце. Туман заколебался и пополз клочьями, открывая огромное, немереное поле.

Великий князь осадил сверкающего боевым нарядом коня перед большим полком, поднял руку, крикнул:

— Верю в победу, други! — и помчался дальше, к другим полкам.

Где-то далеко, на противоположном краю поля заунывно запела татарская труба. Вздрогнула земля — пошли тысячи воинов.

Степан оглянулся. За ним стоял первый ряд его рати — самые вооружённые, самые сильные рязанские мужики.

— Главное — плечо к плечу, щит к щиту, не размыкайтесь! — в последний раз напомнил он и выхватил меч.

Куликовская битва началась.

...Как настырная баба пробралась на поле боя ещё до полного разгрома татар, как отыскала Степана среди трупов, ни он, ни раненный позже Юшка не знали. И Степан, и его меченоша очнулись уже в шалаше, в дубраве, за Непрядвой. Чисто вымытые, обихоженные, перевязанные, лежали они рядышком, словно два спелёнатых младенца, на невесть откуда появившейся пуховой перине, брошенной поверх еловых лап. А вокруг хлопотали Лукерья и три холопа.

Первым пришёл в себя Юшка. Когда Степан наконец открыл глаза, меченоша смог ответить на самые главные вопросы об исходе боя, обо всём, чего не мог знать Степан. Дни шли. Оба стали поправляться и неспешно, опираясь на палки, прогуливались вокруг шалаша. А потом смерды пригнали две пароконные телеги. В одной было сложено собранное на поле брани оружие и доспехи — русские, татарские, генуэзские. На вторую настелили сена и еловых веток, там устроились Степан и Юшка. Степан бросил последний взгляд на дубраву. Листва только начинала золотиться, осень стояла тёплая и сухая. Лукерья села на телегу, разобрала поводья, крикнула. Кони легко пошли, прядая ушами, балуя. Холопы поехали следом в телеге с оружием.

Лукерья, устроившись поудобнее, властно и уверенно держала поводья и время от времени оглядывалась на Степана. Она везла его домой, где он, раненный, слабый, почитай, месяц, а то и более будет в её власти. Степан прочитал всё это в глазах женщины, словно в книге, и вместо благодарности в нём проснулось глухое раздражение, и захотелось сделать больно.

— Я бредил в беспамятстве?

— Да, лапушка.

— Небось Алёну вспоминал?

Лицо Лукерьи на мгновение закаменело, но она сразу взяла себя в руки, кивнула и проговорила, почти пропела в ответ:

— И её тоже. Только больше меня звал, Степушка.

Если бы она не справилась так быстро с собой, погрустнела или заплакала или зашлась в гневе, он бы скорее всего почувствовал раскаяние, постарался бы словами, лаской утешить ключницу. Но сдержанность ещё больше рассердила. Степан обратился к Юшке:

— Не узнавал, много ли наших, рязанцев, уцелело?

— Почитай, меньше половины. Дня три хоронили своих, стояли на костях, потом по домам пошли, — ответила Лукерья.

— Помолчи, — приказал ей Степан.

— Зачем ты с нею так? — тихо спросил Юшка. — Не будь её, и нас бы, может, не было.

— Ишь, разнежился. По ранам нам уже давно пора верхами скакать, — громко ответил Степан. — Великий князь уже в Москве?

— В Москве, — как ни в чём не бывало ответила певуче Лукерья. — Говорят, народ его Донским прозвал.

— Что же ты молчала, раньше не сказала? Хорошо-то как народ решил, славно!

— Кто же мог знать, лапушка, что тебе его прозвище важнее всего на свете? — так же спокойно произнесла Лукерья, но Степан почувствовал в её голосе едва приметный гнев и оттого успокоился.

Полдничали на ходу. Лукерья, вызнавшая всё заранее, спешила добраться до засеки, опасаясь встречи с мелкими отрядами татар. Хоть и говорили люди, что орда бежит безостановочно до самого моря, но бережёного и Бог бережёт. Кто их ведает, этих ордынских татей, может, остались шайки удальцов.

Только миновав засеку и углубившись в приокские леса, решилась Лукерья сделать привал. Ужинали обильно — не по-походному: расторопные холопы всё быстро погрели на костре в мисках, которые запасливая Лукерья предусмотрительно захватила с собой. Юшка достал дудочку, тихо заиграл, холопы уселись вокруг и так же тихо завели песню, словно и не было позади самой многолюдной и кровавой битвы, какую знал русский народ.

Третью ночь ночевали уже в избе. Степан проехал в тот день немного в седле, и после ужина его быстро сморило. Заснул прямо на лавке под образами. Проснулся поздним утром на полу. Оказалось, что вечером стол осторожно отодвинули к стене, а Степана перенесли с лавки на застеленный сеном и периной пол, теперь рядом полулежала Лукерья и глядела преданными собачьими глазами. Заметив, что Степан открыл глаза, она прильнула к нему и стала целовать, чуть касаясь губами.

— Ладно тебе, — отстранил её Степан, оглядываясь.

В избе никого не было. Со двора доносились невнятные мужские голоса.

— Кто это там?

— Юшка с какими-то мужиками шумит, непутёвый, тебя вот разбудил.

— Какими мужиками?

— Да нищие, оборванцы, пустой люд, чёрный...

— Чего им надо?

— А чего чёрному люду надо? Поживиться чем, покормиться, — попыталась отшутиться Лукерья.

Степан по уклончивым ответам почувствовал, что не всё ладно, и крикнул:

— Юшка!

Тот появился в избе сразу же.

— Из Рязани люди?

— Да.

— Чего им надобно?

— Тебя ждут.

— Зачем?

— Я сейчас их старшого приведу. — Юшка выскочил и тут же вернулся с высоким, худым, измождённым мужиком. Голова его была обмотана побуревшей от крови тряпицей, глаза лихорадочно горели.

— Воевода! — хрипло выдохнул мужик, падая на колени и протягивая к Степану руки.

Лукерья вскочила на ноги:

— Как ты смел к больному господину его привести? Да как ты...

— Замолчи! — оборвал её Степан и обратился к мужику: — Встань и говори.

— Воевода, спаси! Научи, что делать! Конец нам приходит! — не вставая с колен, завопил мужик.

— Не голоси, не баба. Судя по увечью, ты воином на Куликовом поле стоял!

Мужик умолк.

— Говори толком. С кем был на Куликовом поле?

— В твоём полку бился. — Мужик, подумав, добавил: — С тобой, выходит, рядом.

— Зовут его Игнат, — вставил Юшка, — а прозвище Хрящ, потому что худ да жилист.

— Вот-вот, Хрящ я, — обрадовался мужик.

— Понял. Помню тебя, Хрящ. Рад, что уцелел. Говори дальше.

— Мы, эта... стало быть, Милославских вольные холопы. Когда Ерёма-кузнец клич кликнул ордынцев бить, мы... эт-та... добровольно к Дмитрию Московскому... А тут ты, стало быть... Так мы к тебе, к нашему, к рязанскому... в ополчение, значит...