Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

— Ты что, уже проклинаешь и семя его? — гневно спросил Дмитрий Иванович. — А вина-то ещё не установлена!

— Не виновен я! — встретил Степан криком второй удар кнута.

— Пусть целует крест, что невиновен! — Архимандрит двинулся с поднятым наперсным крестом к дыбе. — Помни, грешник, отсохнут уста твои, ежели солжёшь!

Что-то в благостности архимандритова лица, в явно скрываемом торжестве настораживало Степана, но боль, сотрясавшая всё его мускулистое тело, знавшее раны, но не такое тупое, бессмысленное истязание, притупила, заглушила мелькнувшее недоверие. Он, как ему показалось, крикнул, а на самом деле прохрипел:

— Клянусь на кресте святом... невиновен...

Архимандрит приложил крест к губам Степана, тот поцеловал холодное серебро и только тогда по довольной улыбке на лице монаха понял внезапно, что именно этой клятвы ждал тот, что он, Степан, поторопился вступить в расставленную хитрыми церковниками западню, в которую вместе с ними толкал его, сам того не ведая, и простодушный, далёкий от тонкого лукавства великий князь со своей наивной хитростью. Эти мысли настолько сильно завладели им, что на короткое время ушла куда-то в глубину боль...

— Что же ещё надобно тебе, святой отец? — спросил Дмитрий Иванович.

И тогда, торжествуя, архимандрит возгласил:

— Проклял ты себя, раб божий Степан, погубил свою душу нетленную лжой на кресте, гореть тебе в геенне огненной! — Он обернулся к Нечаю и распорядился: — Вели кликнуть наших, монастырских. Пусть приведут сюда женщину, что с нами явилась.

Нечай взглянул на великого князя. Тот был спокоен, кивнул разрешающе, — видимо, ничего опасного в просьбе привести женщину не усмотрел. На Степана не глядел, а если бы глянул, то прочитал бы на его лице ужас — кого приведут сейчас монахи? Неужели Алёну? Но ведь только сейчас сказал князь Дмитрий Иванович, что не нашли Алёнушку! Неужто монастырские перехватили где-то верного Юшку?

Вернулся Нечай. За ним шла женщина в тёмных одеждах. Степан с трудом поднял голову, вгляделся мутными глазами: это была не Алёна! Сознание снова захлестнула неутихающая боль, нужно было удерживать её, чтобы не вырывалась криком.

— Подойди к дыбе, грешница, — сказал архимандрит. — Повтори, что рассказала владыке.

Женщина словно не слышала. Она, пятясь, с ужасом смотрела на обвисшего на дыбе Степана, на рубцы от кнута на его теле, на неестественно вывернутые руки. И вдруг бросилась к его ногам с воплем:

— Прости, Степанушка, меня, прости! Люблю я тебя. Из-за ревности проклятой донесла. Если можешь, прости... — и зарыдала, охватив колени подвешенного.

Палач оттащил, ругая неразумную бабу:

— Что же ты делаешь, дурища! Мало ему боли, ещё и твою тяжесть терпеть...

От толчка женщина отшатнулась, чёрные волосы выбились из-под платка, упали траурной волной на каменный светлый пол, и было их столько, не заплетённых в косу, что архимандрит закрестился, отводя глаза от соблазна, палач крякнул, а Нечай, вытянув шею, причмокнул губами.

Степан поднял глаза и разлепил губы в горькой усмешке, только сейчас узнав Лукерью. Она лежала простоволосая, опозоренная, молящая и яростная, — и ждала суда его, слова его, взгляда его, хоть и знала, что предала, а всё надеялась.

Горло Степана перехватило тоской, жалостью, поздним раскаянием, сожалением — кто знает, отчего вдруг могут прорваться слёзы у висящего на дыбе?

— Пусть её уведут, — выдохнул он наконец. — Виновен я, великий князь.

Монахи подхватили женщину, уволокли. Она обвисла в их руках, как покойница. Дмитрий Иванович проводил её взглядом, сказал властно:

— Уходите все.

— Как же так, государь, — попытался было возразить архимандрит. — В самый рост допрос вошёл...

Но Дмитрий Иванович перебил:

— Сказано — уходите! А ты, святой отец, допрежь всех! Тебе не страждущим утешение нести, а палачом быть... — Было в его словах столько скрытого гнева, что архимандрит смолчал, попятился к выходу. — Можешь известить рязанского владыку, что бывшего своего стольника Степана за грехи я повелел навечно в темницу каменной кремлёвской башни заточить.

Облегчение и злая радость выразились на лице архимандрита, но тут же сменились постной благостностью. Он вышел чинной поступью пастыря, свершившего трудное, но богоугодное дело.

За ним ушли все, только палач топтался неопределённо перед дыбой.

— Я, что ли, снимать буду? — спросил раздражённо великий князь.

Палач, того только и ждал, снял Степана с дыбы, подхватил на руки, понёс к скамье, закинув на плечо. У скамьи он легко, словно и не весил Степан ничего, несмотря на воинскую стать и видный рост, нагнулся, достал соломы и бросил на доски. Затем бережно уложил недавнюю свою жертву на живот на скамью. Вздохнул шумно, поглядел равнодушно на истерзанную спину, потом на великого князя, сказал:

— Сам видишь, государь, с бережением бил. Без бережения он...

— Уходи.

— Ухожу, государь. — Палач неумело согнулся в поясном поклоне и исчез.

Дмитрий Иванович подошёл к ларю, покопался, достал сулею с бурой маслянистой жидкостью, вернулся к лавке, налил себе в ладонь, прогладил спину Степану легонько, не выпуская сулею, ещё плеснул на ладонь, ещё пригладил, нажимая сильнее, и стал втирать привычным движением, словно чистил коня.

Боль вроде отступила. Степан сел, распрямив плечи, расслабив мышцы, сказал:

— Будя, государь, спаси тя Бог...

— Чего тебе прислать?

— Книг, государь. И главное, ту, что ты мне пожаловал, — «Слово о полу Игоревен.

— Пришлю, — кивнул великий князь. — А пергамена, принадлежностей для письма?

— Полагаешь, я писать здесь смогу? Чтобы петь, свободным быть надо.

— Так зачем же ты признался? — закричал в гневе Дмитрий Иванович. — Я, великий князь, ему лжу придумываю, готов на кривду перед церковью идти, а он, бабу простоволосую увидев, сознается!

— Прости, государь, любил я её.

— А я, думаешь, никогда никого не любил? Полагаешь, всю жизнь на одну богоданную Евдокию-лапушку глядел? Других не замечал? Но я всегда сердце в узде умел держать, потому что знал — надо! Человек, поставленный к власти, в сердце своём не волен. A-а, да что говорить! — Князь стал ходить взад и вперёд, вбивая каблуки в светлый камень пола, отчего пошёл сдержанный гул по всем невидимым в темноте каморам. — Ненадёжные вы люди, книжники и песнетворцы. Пииты, как воевода Боброк вас зовёт... Никогда не знаешь, что от такого, как ты, ждать: подвига или глупости. Смута в сердце, смута в голове, смута в словах. Будто и не князьям вы вовсе служите, а своим мечтам.

— Может, так оно и есть, государь, не князьям, — согласно сказал Степан.

— Вот, вот, не зря мне покойный Бренк говаривал: — не допускай его к делам государевым, службы не поручай. Его, мол, служба одна — славу князю петь. А ты даже и славу не пел.