Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

— Может, и спел бы, да в клетке оказался. А соловей в клетке нем.

Дмитрий Иванович остановился так резко, что короткий плащ завернулся вокруг его плотного, могучего тела.

— Объясни мне, Степан, почему повинился?

— Сам не знаю... — Степан осторожно повёл плечами. — То моё дело.

— У людей, при дворе моём высоко поставленных, своих дел не бывает! — снова вскипел гневом великий князь. — Твой каждый шаг на виду, и люди по тебе о всей власти судят.

— Нет такой власти, чтобы могла между человеком и его любовью встать!

— Даже если эта любовь наперекор самому святому — единению Руси?

Степан застонал и лёг ничком, уткнув голову в скамью.

Великий князь сел рядом, опять начал растирать ему спину маслом из сулеи.

— Мог ли я думать, когда тебя в бою на реке Воже встретил, что мы с тобой здесь будем?

Степан молчал.

— Ты давеча сказал — да русские ли мы? Мол, ты о том только и мыслишь, чтобы русскими мы себя осознали. Ты — мыслишь, я Русь собираю.

— Под Москву?

— Против Орды.

— Мечом?

— Мечом я князей своевольных тщился усовестить.

— Усовестить можно лишь словом.

— А ты это слово сказал?

— Слова исходят из уст, но рождаются в душе.

— А душа твоя где? Там, на Рязанской земле? Сам ты — русский ли? Меж двумя землями, как между двумя бабами, заплутал.

— Разве не за Русь единую я в бою на Куликовом поле кровь пролил?

— В бою кровь пролить и дурак может. Там всё просто: вот враг — рази! Мудрость души не боем, но миром проверяется. Прости, Степан, но я, как государь, миловать тебя не волен! — Дмитрий Иванович ещё раз провёл рукой по спине Степана, встал и не оглядываясь пошёл к выходу. — Не понимаю я тебя.

— А я что, себя понимаю? — тихо произнёс Степан ему вслед. — Какой человек может сказать, что себя понял, до самого донышка исчерпал и взвесил? Человек бездонен,если он человек!

Но Дмитрия уже не было в подвале. Степан закончил, убеждая скорее себя, нежели князя:

— Если я перестану Рязань любить, я от того больше русским, чем есть, не стану. Да и не рождаются русскими, а становятся в муках душевных. А на реке Воже всё и вправду было просто да ясно.

Он зажмурил глаза, и ему почудились хрипы коней, вопли ордынцев, свист стрел так явственно, что даже ощутился запах крови, смешанный с запахом конского пота и влажного железа, — так пахнет битва.

Он открыл глаза, и видения отступили, затихли, только звенело в ушах от немыслимой тишины подвала.

— Господи, как в могиле. — Степан застучал кулаком по лавке. В плечах и в спине тут же взорвалась боль, будто от удара ордынского копья, когда заслонил он собой Дмитрия Ивановича в давнем бою.

Грохнула кованая дверь. Послышались шаги, вошёл Нечай. В одной руке он держал факел, в другой чистую тряпицу. Подойдя к скамье, присел на край и спросил с неожиданной заботой:

— Болит?

— Отпускает.

Нечай покивал, мол, так оно и должно быть, встал, прошаркал к ларю, достал давешнюю сулею с бурой жидкостью, налил на тряпицу, вернулся, всмотрелся в багровые, вспухшие рубцы, покачал головой и приложил тряпицу. Спину приятно захолодило.

— Вот же, аспид, рожа богомерзкая, заплечный умелец, обещал полегоньку. Ан нет, не может он полегоньку, так хлещет, что небось и душу выхлестал. На месте душа-то?

— Вроде на месте.

— О чём задумался, стольник?

— Да вот воспоминаю...

Нечай засопел, укрыл Степана и сказал горестно:

— Поначалу все вспоминают. Потом думать начинают. Иные от этих дум головой об стенку бьются.

Обрадовавшись, что старик разговорился, Степан спросил:

— Никто обо мне не спрашивал?

— А хоть бы и спрашивал, я бы тебе не сказал.

— Почему?

— Потому как у нас тут тайное узилище, — с гордостью и значительностью ответствовал старик.

— Такое уж и тайное, — вдруг озлился Степан. — Я в этом вашем тайном месте бывал.

— Ишь ты, — недоверчиво протянул Нечай.

— Бывал! — с вызовом повторил Степан и даже приподнялся на локте.

— Когда же?

— Когда хотел! И уйду, когда захочу!

Нечай обидно захихикал:

— Чего же не захотел-то ещё? Лежишь, страдаешь.

— Потому что вина на мне, и должен я её страданием искупить!

— Как я погляжу, тебя тут в темноте совсем повело, человече, — сказал старик и убрёл наверх, грохнув дверью.

Степан закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Дремота обволакивала, притупляя и злость, и боль, и мысли. Время тягучим потоком уплывало, и невмоготу было ни просчитать его, ни определить...

Звякнул ключ. Вошёл вновь Нечай, неся что-то тяжёлое. Бросил у ларя, зашаркал к скамье, склонился над Степаном:

— Не замёрз?

Степан облизал запёкшиеся губы и ничего не ответил.

— Слышь, стольник? Не замёрз?

Степан промычал что-то вроде «Не-е...».

— Вот и слава богу. Задержался я там, наверху-то. Дела обступают так, что и вздохнуть некогда.

Нечай стал развязывать принесённый узел, продолжая говорить: — Великий князь Дмитрий Иванович тулупчик велел тебе принести. Заботится о тебе великий князь-то, боится, что замёрзнешь, заболеешь, преставишься раньше сроку и всей чаши наказания, тебе предназначенного, не изопьёшь.

— А книги? Обещал великий князь книги.

— Тулупчик вот, чтобы тело согреть, прислал, а книг, душу согревать, нету, не прислал. Так-то, Степанушко. — Нечай бросил тулуп на лавку. Остро пахнуло новой, невыветрившейся овчиной.

— Ты напомни, скажи князю.

— Великому князю, великому, — поправил Нечай. — Только, думаешь, я его вижу-то, великого князя? Это вы, ближние, с государями разговариваете.

Просите, напоминаете, молите. А мне и тут тихо, покойно, ничто не терзает. Мне при моём убожестве княжья милость — что золотая серьга свинье в ухо. Так-то... — Нечай подождал, может, ответит что Степан, не дождавшись, извлёк из узла светильник, снял факел, поджёг крохотный фитилёк, а факел затоптал, отчего из всех углов подвала прыгнули тени. Поглядел на лежащего и молча ушёл...

Боль в спине не проходила, но стала привычной, терпимой. Степан задумался, вспоминая давние времена. И теперь, спустя столько лет после победы над татарами и на реке Боже, и на Куликовом поле, удивлялся он тому, как непрочны связи русских друг с другом, с какой готовностью иной раз идут не только дружины, но и ополченья на соседей, проливая братскую кровь.

Он поднялся с лавки, подошёл к ларю, поболтал корчагу — квас кончился. Пить хотелось непрерывно, наверное сохло во рту от сухости в подвале. Степан провёл рукой по кирпичной кладке стены. Где-то здесь прочно залёг тот самый кирпич, на котором мастер вывел первые буквы своего имени. Найти бы его. Только зачем? Степан побрёл обратно к лавке, лёг.

Опять звякнул ключ. В дверь боком протиснулся Нечай, неся охапку свежей соломы.

— Ночью-то два светильника не жги, — ворчливо сказал он.