Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

— Полагал князь-милостивец, что буду я там о своей вине думать, грехи замаливать, — пояснил Степан в ответ на вопрс1сительный взгляд старика. — Только ведь, отец, в узилище оно как — не о своей вине думаешь, а о княжеской немилости. Так?

Степан смолк, потому что эти слова внезапно приоткрыли причину необъяснимой для самого себя обиды на Дмитрия Ивановича.

— Что замолчал? — спросил Нечай.

— Узнал я от меченоши своего, что объявился на Рязани некий Пажин-Харя, бывший сотник на службе у Дмитрия Московского. Он оболгал меня перед Олегом Ивановичем. А тот, не подумавши, лжи поверил и на него мои земли отписал. Так мне это обидным показалось, что велел я Юшке, меченоше и названому брату, все мои пожитки и достатки в золото обратить и в назначенный день с заводными конями у монастыря появиться. — Степан и не заметил, как, подобно песнетворцам древности, уклонился от строгой, нелестной для себя истины. — Не много сохранилось у меня от щедрот Олега Ивановича, наг и сир покинул я родную Рязанскую землю. И сам не ведаю — разум или эта вот книга, Дмитрием Московским подаренная, — он указал на лежащее на лавке «Слово о полку Игореве», — или судьба привела меня в Москву...

— А дальше что было?

— А дальше банька была в Пажиновке с Лукерьей.

— С этой черноокой?

— Ну да, с ней... — тяжело и горестно вздохнул Степан. — Вышел я из баньки трезвый и тихий. Юшка-меченоша сидел на крыльце да на дудочке наигрывал. Поглядел я на него, а он не то чтобы морду воротит, но так, уклончиво в сторону смотрит. «Судишь меня?» — спросил его. «Кто я таков, чтобы судить». Не вытерпел я, крикнул: «Не в силах я больше одной памятью жить, Юшка, понимаешь, не в силах! Человек я!» И тогда, старик, хочешь верь, хочешь нет, — было мне видение. Будто прошелестело нечто за спиной — и возникла на крыльце моя Алёна.

Нечай даже придвинулся:

— Ну?

— Точь-в-точь такая, как я её последний раз видел в саду у батюшки. Глядит на меня и хочет будто в дом войти, а дверь никак не открывается. Тогда говорит: «Человек, если он настоящий, может и памятью жить». Ну, прямо как ты мне вчера сказал. Поторкалась в дверь и исчезла. А Юшка, гляжу, на меня во все глаза смотрит да крестится. Я тогда не понял, а теперь уразумел: не пустила её Лукерья в мою жизнь, себе на радость, мне на горе. Не внял я тогда видению. Это я вот тут мудрым стал, понял...

Степан поднялся и начал ходить по подвалу, круто поворачивая у столба, подпирающего свод.

— В любой жизни есть радость и горе, добро и зло. Из них жизнь и память человеческая сотканы. Для меня радость всегда злом оборачивалась.

Нечай горестно вздохнул, сочувствуя, поднял баклажку, поболтал — пусто. Поставил, опять вздохнул:

— Злее зла только зло.

Степан, не отвечая, метался по подвалу. Нечай краем глаза поглядывал. Выждал немного, потом полез в ларь, достал принесённый давеча пергамен, взглянул на девственные в своей нетронутости листы. Один упал с шорохом. Степан резко остановился.

— Ну что ты там роешься, вынюхиваешь? Думаешь, я здесь писать стану? Не кивай головой — не стану! Убирайся!

— Убираюсь, милостивец, убираюсь, страдалец.

Нечай засеменил к выходу, прихватив по пути факел. У двери обернулся и метнул ядовитую стрелу:

— Что же ты, стольник, только с черноокой великому князю служил? В баньке? Хе-хе...

Степан кинул в старика баклажкой, но тут успел скрыться. Баклажка стукнулась о стенку, упала на каменный полк и разбилась.

— Врёшь ты всё, старик, служил я! Получше иных московских! — крикнул Степан, но в ответ донёсся лязг засова. Наступила тишина.

Степан подскочил, сбросил злобно с лавки «Слово» — всё с него началось. Так почему же он попросил у Дмитрия Ивановича после дыбы прислать именно его? Возненавидеть бы повесть, а он читает и восхищается...

Была в ней какая-то дьявольская сила. В чём она, в красоте слога или в возвышенности мысли? Или все вместе?

Степан поднял книгу, погладил пергамен, ощутив рукой его живое тепло. В голове после выпитого мёда немного шумело, мысли прыгали. Вдруг вспомнилось, как однажды Дмитрий Иванович мимоходом спросил, правда ли, что он оставил у себя пажин-харинскую ключницу. Он смутился тогда, пробормотал что-то несуразное, а великий князь усмехнулся: «Дело житейское...»

Вот именно, что житейское. Степан поковырял остатки гуся, взял закрылочек, обсосал смачно, налил из бадейки в чарку, выпил, с удивлением обнаружив, что в бадейке оказался квас — и когда это Нечай успел принести? Побрёл к лавке, лёг на тулуп и провалился в сон.

Спал без сновидений, ни тулуп не сполз, ни солома не рассыпалась. Колодой спал.

Проснулся внезапно, будто спал не в подвале, а в боевом походе, когда даже самый крепкий сон слетает в мановение ока. Встал, подошёл к ларю, открыл, достал несколько листов пергамена, положил перед собой. Взгляд упал на свернувшийся в трубку лист, который рассматривал Нечай. Он всё ещё валялся на полу. Степан поднял, распрямил, отряхнул, в голове уже звучали слова, словно кто-то невидимый говорил:

Степан захлопнул ларь — и голос умолк. Опять стало тихо, как в могиле. Он взял «Слово о полку Игореве», открыл. Знакомые, наизусть выученные строки поплыли перед глазами. Некоторые древние слова он не понимал, да и переписчик московский, видимо, плохо разбирал, что пишет, потому местами вдруг исчезал смысл, но в целом строки катились чеканно, как русские пешцы в наступлении на врага:

Степан опустил книгу, задумался.

А не насвоевольничал ли здесь переписчик? Московский или тот, кто до него переписывал, — мало ли их за двести лет было? Если бы сам Степан складывал эту песнь, он бы начал так: «Были века Трояновы, минули годы Ярославовы, были войны Олеговы, чёрные войны усобные — ведь тот Олег мечом крамолу ковал, стрелами землю засевал...» Это именно запев. А вот после запева, сказанного старинными словами, по старинным преданиям, будет понятна и необходима запальчивость певца: «Не лепо ли ны бяшетъ, братие!» И дальше — призыв петь по былям сего времени, а не по замышлению Бонна. Ведь Бонн обычно умом воспарял и пел возвышенно, отрываясь певческой — греки сказали бы, поизической — мыслью от грешной земли, взбираясь по мысленному древу к небесам, чтобы воспарить над обыденностью событий. А надо петь правду, как было, как есть. И рассказ о битве Игоря со степняками он, Степан, не стал бы прерывать в одном из самых напряжённых мест, там, где Игорю нужно идти на помощь брату Всеволоду...

Чем больше думал обо всём этом Степан, тем сильнее крепла в нём уверенность, что кто-то ненароком перекроил повесть. На самом деле именно так, как представлялось ему, замышлял и складывал свой сказ неизвестный певец, отдалённый двумя веками. А изменения произошли по вине переписчиков, невнимательных и не очень грамотных. Ведь появился же в повести какой-то таинственный Соломон. «О Русь, уже за Соломоном ты есть» — что это?