Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

— Вставай!

Степан поднял голову, повёл глазами вокруг, ничего со сна не соображая, увидел великого князя, но снова опустил голову, закрыл глаза.

— Вставай! — повторил Дмитрий Иванович.

Степан ошалело вскочил, затряс головой. Он огляделся и, не увидев ни одного листа пергамена, хрипло спросил:

— Где они? Упёр этот аспид? Подстерёг?

— Не упёр, а отнёс князю Боброку. Тот прочитал — пришёл ко мне. Я прочитал — к тебе! — Великий князь произнёс медленно, будто читал по написанному: — «Задонщина великого князя московского Дмитрия Ивановича Донского». Хорошо!

— Название — отсебятина Нечаева, — буркнул Степан. — Я не успел надписать. Хотел так: «Слово о полку Дмитриеве, Дмитрия Ивановича, внука Невского, против Мамая поганого на поле Куликовом».

— Вроде как «Слово о полку Игореве»?

— Угу...

— От Слова родилось Слово?

— Получается, так...

— Я это уразумел. А ещё я увидел, что ты, воспевая победу Руси над Ордой, новую славу Москвы с древней славой Киева воедино сплёл и тем самым Москву наследницей Киева поставил. Цены нет твоей повести. Не за то, что меня прославила, а за то, что Москву вровень с Киевом подняла.

Степан, склонив голову, глядел на Дмитрия Ивановича с удивлением.

— Не думал я о том вовсе. Красота Слова меня заворожила, за ним и шёл.

— Одно дело, что ты писал, другое дело, что я, читая, понял. Мысли великие!

Степан недоверчиво ухмыльнулся, но в словах великого князя не было насмешки.

— Ты мне ответь, Степан, почему сам не сказал о написанном?

— Лучше у Нечая спроси, великий князь, как он украл Слово, не дав мне даже перечитать. Да и что бы от этого изменилось?

Дмитрий Иванович медленно встал и ответил, возвышаясь:

— Многое.

— Да? — Степан тоже вскочил и шутовски раскланялся. — Может, отпустил бы меня? Что ж получается, великий князь? Если нужное пишешь, то грешить можно? Молчишь? Ты по навету монахов ратное братство нарушил, меня в узилище вверг, а теперь ради лести и славы простить готов?

— Я ещё не сказал, что простить готов, не лезь поперёк батьки в пекло, стольник. Вспомни, я тебя не винил, а, напротив, сам тебе ложь подстраивал. Это ты повинился. Да что говорить о прошлом... Скажи, как нам ныне поступить?

— Ты государь, ты и решай.

— А ты песнетворец. И думается мне, в мыслях своих куда выше государя себя ставишь.

— Человек я, просто человек!

— Государь — тоже человек. Вот и давай решать вместе — ты да я. Два человека.

Они снова сели рядом и замолчали.

Первым заговорил Степан:

— Что-то не пойму я, великий князь, отчего тебе трудно решение принять?

— Потому что я уже осудил тебя, — ответил Дмитрий Иванович с готовностью, которая показывала, что он думал об этом.

— Ты осудил, ты и помилуй.

— Да будь ты московский боярин, а не стольник из рязанских перемётов, было бы проще казнить или миловать. А ты ещё и песнетворец, Божьим высоким даром взысканный. И поешь мне славу. А слава из уст осуждённого — лесть. Простить тебя сейчас — показать всему миру, как ты сам сказал, что я на лесть падок. И ещё — с церковью поссориться.

— Так не прощай, кто тебя понуждает! — в сердцах бросил Степан.

— Как человек — мог бы, как великий князь — нет. Ибо забыть о твоей песне, закрыть на неё глаза, будто и нету её вовсе, — Москву великой славы лишить.

— Хм... — Степан вздохнул. — А говоришь, как два человека подумаем... Ты ко мне государем пришёл. Вот и думай, как государь.

Потому, что было это истинной правдой, и ещё потому, что сказал эти слова Степан, обидно улыбаясь, великий князь засопел, давя в себе возмущение, готовое вырваться необдуманным поступком, и встал:

— Ну что ты за человек! Что ни слово — то углами выпирает. Никогда нельзя заранее сказать, чего от тебя ждать можно.

— Ты знал, чего ждёшь, когда мне пергамен да перья гусиные с Нечаем посылал, — торжествовал Степан.

Великий князь молчал.

— Что же ты теперь передо мною, сирым и убогим, скоморошествуешь? — И быстро добавил: — Хочешь, чтобы узник в твоём подвале сам свою судьбу решил?

И опять великий князь ничего не ответил.

— Молчишь? Значит, единственный выход, который и тебя, и Москву устроит, — моя смерть?

— Нет! — качнул головой Дмитрий Иванович. — Нет и нет!

— А что же ещё? Не верю я тебе, Дмитрий Иванович. — Степан не заметил, как вдруг легко и свободно обратился к великому князю по имени-отчеству. — Не верю, что ты — и вдруг без готового решения пришёл. Не похоже на тебя, с обликом и всей повадкой не вяжется. Так говори же! Где твоё мужество? Или то, что ты надумал, страшнее смерти?

Дмитрий Иванович взял Степана за плечи и, глядя прямо в глаза, произнёс как заклятие:

— Откажись от своего имени! Встань вровень с певцом «Слова о полку Игоревом» — будь незнаем, но прославляем!

Степан отшатнулся. Руки князя упали с его плеч.

— Как это — отказаться от своего имени? — спросил он в растерянности. — И разве нам ведомо, почему кануло в Лету имя его?

Дмитрий Иванович не ответил, и Степан со стыдом почувствовал, как неуместны и жалки сейчас эти слова, в другое время положившие бы начало долгой и упоительной беседе о прошлом.

— Да, великий князь, ты верно своё решение выше смерти ставишь...

— Имя — ещё не жизнь!

— Для песнетворца?

— Коль тобой написанное другими людьми услышано, оно уже не твоим становится, а всеобщим. Если всей Руси от него польза — ты в своём творении не волен!

— А в чём я волен? — Степан вскочил на ноги. — В любви — не волен! В свободе не волен. В творениях своих, даже прославляющих, — не волен. Теперь получается, что и в имени своём я тоже не волен... Согласен, в жизни своей не волен. Я её тебе ещё на реке Воже вручил. Но имя — нет. Имя потерять — душу утратить. А песнетворцу, коим ты сам меня назвал, — особенно.

Великий князь молча смотрел на Степана, и под этим взглядом он говорил всё тише и тише.

— Ну оставлю я здесь своё имя, и выпустишь ты меня отсюда Иваном, коих на Руси тысячи...

— Нет, не Иваном, стольник, — перебил князь.

— А кем же? — спросил Степан, хотя уже догадался, содрогнулся и воспротивился внутренне, но краешком сознания понял: иного пути нет, а на этом развязываются все узелки. — Монахом?

— Да. Прими постриг. В монастырь я тебя из узилища в любой час могу отпустить, и никто, даже сам митрополит, слова поперёк не скажет. И примешь ты при пострижении имя, к примеру, Софония. И выйдет за монастырские стены в мир песня «Задонщина, писанная старцем Софонием Рязанцем». По всей Руси набатом прогремит, понесёт славу по всему миру!

Степану почудилось, что за спиной князя стоит Алёна. Но не измождённая постами и ночными бдениями, какой он выкрал её из монастыря, а румяная, тугощёкая и златокудрая, из далёких рязанских дней, и говорит ему с едва заметной укоризной: