Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

— А решать, Степанушка, тебе самому. Я любое твоё решение пойму и сердцем приму!

Если он скажет сейчас «да», придётся Алёне возвращаться в монастырь и отмаливать грех счастливых дней в Пажиновке до скончания жизни. И опять станет она потухшей и бесцветной, разучившейся поднимать глаза к небу, солнцу, птицам.

— Были мы уже в монастыре, князь. И я был, и Алёна. Всё едино, что заживо погребены — хоть здесь, хоть там. А уж Алёна... — Он замолчал, представляя, как отыщут её вездесущие монахи, как повезут в рязанский монастырь, и замотал головой, глухо застонав.

— Ну?

— Не нукай, великий князь, не взнуздал ещё, — резко, даже грубо ответил Степан. — Хотя ты всё за меня решил.

— Не решил, а предлагаю. А последнее слово за тобой.

— Да, за мной, за мной! — яростно крикнул Степан. Он рухнул на лавку, и вдруг безумная, шальная, но такая заманчивая мысль сверкнула в его затуманенной отчаянием голове. Он забормотал молитву, чтобы отогнать Лукавого, оглянулся беспомощно на Дмитрия Ивановича.

— Надумаешь, кликни Нечая, — сказал холодно Великий князь, по-своему истолковав растерянность Степана, и вышел из подвала, оставив дверь открытой.

Где-то далеко возникла тихая мелодия Юшкиной дудочки и угасла под сводами подвала — её Прогнало позвякивание Нечаевых ключей. Как старик проскользнул в незапертую дверь, Степан не заметил.

Он поднял глаза на Нечая. Тот ухмыльнулся, продолжая позванивать ключами, и едва заметно развёл руками, как бы повторяя: решать тебе самому...

Весной 1381 года с берегов Волги стали приходить дурные вести. Дмитрий Иванович не раз вспоминал свои слова, сказанные им в сердцах Степану на допросе: «В Орде Тохтамыш зашевелился». Увы, действительно, добив в Приазовье разгромленного на Куликовом поле Мамая и утвердившись в Сарае, новый владыка Золотой Орды стал вынашивать честолюбивые планы. Они не многим отличались от замыслов Мамая — взять с Руси новые огромные дани.

Более того — и это особенно беспокоило Дмитрия Ивановича, — хан стал заботиться, в отличие от своих предшественников, о скрытности подготовки к походу. Так, он неоднократно задерживал под самыми различными предлогами купцов из Волжской Булгарии, выезжавших в Москву, и добивался, чтобы они ехали торговать на юг. К счастью, кроме торговых гостей у великого князя московского были и другие источники: сообщали о венных приготовлениях хана и некоторые давно прикормленные ордынские вельможи, падкие на московское серебро.

Дмитрий Иванович сделал несколько попыток договориться о союзе с соседями. Но Тверь, издавна выступавшая против Москвы, так как мечтала сама стать центром Руси, предпочитала вести свои переговоры с Литвой и Сараем. Другие княжества были слишком слабы, боялись нового усиления Москвы и потому всячески увиливали от выгодных предложений о заключении союзов.

Оставался Олег Рязанский.

Дмитрий Иванович хорошо представлял себе всю огромность собираемых Тохтамышем сил. Пользуясь поддержкой владыки Бухарских эмиратов, прославленного и ужасного Хромого Тимура, хан Золотой Орды мог не бояться за свою спину и бросить на Русь все имеющиеся тумены. От одной мысли об этом холодело сердце. И потому московский князь готов был закрыть глаза на не очень достойное поведение рязанского князя в дни Куликова сражения. В конце концов, Олег, как истый хозяин, в первую очередь заботился о своей земле.

Дмитрий Донской велел начать осторожное прощупывание через купцов — как отнесётся Олег Иванович к предложению о военном союзе. Примерно в это время к такому же решению пришёл и князь рязанский.

Бояре вошли в малую палату гуськом, чинно следуя за самым старым — великим боярином Фролом Дубянским. Не скрывая любопытства, рассматривали убранство палаты, не спеша рассесться по лавкам, обитым тиснёной кожей, в отличие от прежних голых лавок ныне сгоревшего великокняжеского терема. Новые лавки казались мягкими и удобными.

— В Кафе куплены за немалые гривны, — важно сказал Фрол, уже побывавший в малой палате и видевший все её чудеса: и мягкие лавки, и тканую обивку стен, именуемую фрягами из Кафы мудреным словам «шпалеры», и тканые картины с девами, и большие водяные часы, по-гречески клепсидра, какие до того были лишь у великой княгини Ефросиньи, и большой харатейный чертёж Русской земли в тяжёлой золочёной раме на стене против окон. Разноцветные стёклышки, которые были вставлены в окна, бросали игривый свет на пол, выстланный огромным кафским же ковром.

Мелодично прозвенел упавший на серебряную пластину золотой шарик клепсидры, отмечая время. Фрол призвал бояр рассаживаться. В тот самый момент, когда они затолпились, пытаясь занять лавку поближе к престолу, стоявшему на незначительном возвышении у дальней стены палаты, вошёл Олег Иванович. Вслед за ним бесшумно возник в дверях Епифан Кореев, скользнул к стоящей отдельно лавке, встал рядом, как бы показывая, что это его место.

Великий князь улыбнулся, довольный тем, что застал своих бояр во время нелепой толкотни и от того смущённых, ласково поздоровался с каждым, сел на престол, выждал, когда все угомонятся и заговорил:

— Други мои! Завтра вы отправитесь в Москву. Но не с большим посольством, а с моим поручением. Надо выяснить, как отнесутся великий князь и московские бояре, если мы заведём разговор о прекращении раздоров и, более того, о заключении союза. По тому, что вы узнаете, я буду судить о готовности Москвы и самого Дмитрия Ивановича к действенным шагам нам навстречу. Думаю, всем понятно, какая огромная ответственность ляжет на вас, хотя вы и не называетесь великим посольством.

— Это как же получается? Мы вроде лазутчики? — засопел недовольно боярин Фрол.

— Нет, боярин, не лазутчики, а вроде как сваты, — пошутил Кореев.

— А Москва — невеста красная, — подхватил шутку великий князь и продолжил серьёзно: — Рассказали мне торговые гости, те, кто из Москвы в Орду через Рязань ездят, о расспросах Дмитрия Ивановича. Хочет великий князь понять, готова ли Рязань к союзу с Москвой против Орды.

Олег Иванович обежал глазами бояр, собрал бороду в кулак — появилась у него последнее время такая привычка — и спросил доверительно:

— Как полагаете, мы готовы?

Бояре заёрзали. Иван, недавний дружинник старшей дружины, возведённый в бояре за удаль, проявленную при отражении малых налётов на меже, вдруг вспомнил о сотнике Степане. Видно, наслушался на меже баек о его мужестве.

— Я, Олег Иванович, помню, что ты стольнику Степану говорил, когда его в опалу отправлял: Москва получит на три пальца из общего кулака, а мы на один, и тот мизинный.

«Память у Ивана крепкая, в отличие от чего иного!» — подумал великий князь, но ответил спокойно: