Кальман Шандор - Позорный столб (Белый август)

«Четверть десятого, с корзиной уже ничего не может случиться».

— Всем оставаться на своих местах! — приказал поручик.

Маршалко был белый как полотно и не смел взглянуть на Эгето. Полицейский остался у дверей, поручик и двое штатских прошли вперед.

— Проверка документов, — объявил поручик.

Сперва они направились к пожилой даме с вязаньем, на ходу поздоровавшись с сидевшей у окна компанией офицеров. Пожилая дама с большим трудом поняла, чего от нее хотят, и начала громко возмущаться. Один из штатских строго прикрикнул на нее, женщина несколько оторопела и достала какой-то документ. Поручик, должно быть, нашел его в полном порядке, ибо они пошли дальше, а старая дама что-то недовольно проворчала им вслед, употребив нелестное определение «грубияны». Проверка документов молодой четы сошла довольно гладко — парочка беспечно посмеивалась. Наконец поручик и штатский подошли к их столику.

— Привет, господин поручик, — сказал подпоручик Робичек и, не вставая, отвесил поклон.

— Привет, — отозвался поручик, устремив вопросительный взгляд на Маршалко и Эгето.

— Все в порядке, — сказал подпоручик. — С этими господами я знаком лично.

Поручик размышлял одно мгновение.

— Раз так — будьте здоровы, — сказал он не очень приветливо и отправился дальше.

Он за что-то разбранил метрдотеля. Длинный и тощий метрдотель слушал его и кланялся. Потом поручик со свитой удалился.

Маршалко шумно сопел и упорно не отрывал глаз от стола.

— Эти парни, — с восхищением воскликнул подпоручик Робичек, — они что надо!

За столиком царило молчание.

«Болван», — с презрением отметил про себя Эгето.

Подпоручик продолжал болтать еще некоторое время, затем встал, щелкнул каблуками, пожал им обоим руки и, приосанившись, направился к столику, за которым сидела компания офицеров.

Маршалко и Эгето некоторое время хранили молчание.

— Вот мы и наплевали на него, — сказал Эгето, горько улыбнувшись.

Маршалко тоже горько усмехнулся.

— Простите, — через силу выдавил он из себя и взял Эгето за руку. — Когда-нибудь меня хватит удар, — проговорил он с трудом и махнул рукой. — Ничего, ничего, мне уже лучше! — немного погодя сказал он и выпил залпом стакан воды.

— Мне очень жаль, — сказал Эгето, — но я должен идти. — Он взглянул на часы, висевшие на стене. — Теперь уже действительно мне пора.

Он положил на стол монету, не обратив внимания на протестующий жест Маршалко.

— Мы уйдем порознь, — сказал Эгето, увидев, что учитель тоже собирается встать.

— Но ведь мы так ни до чего и не договорились! Если вы в чем-либо нуждаетесь… — заговорил Маршалко сбивчиво. — Ведь у вас… ведь у тебя нет… Я в самом деле… Может быть, деньги? — спросил он, с надеждой глядя на сводного брата. — Или другая помощь?

Эгето мгновение размышлял.

— Благодарю, — сказал он, помедлив. — Благодарю, не надо. У меня есть, есть друзья! Быть может… мы еще встретимся.

Они молча пожали друг другу руки. Затем Эгето решительным шагом пошел к выходу; у самой двери он обернулся и сделал прощальный жест рукой. Маршалко с растерянной улыбкой кивнул ему в ответ.

Эгето отправился прямо на улицу Крушпер, свернул в один из узеньких переулков на проспекте Фехервари и остановился перед одноэтажным домиком, где помещалась студия скульптора.

«Одному очень ответственному лицу надо обеспечить нелегальную квартиру», — сказал ему вчера кладовщик. По всей вероятности, он и сам не знал, о ком идет речь.

Это было второе поручение, данное Эгето на сегодня.

Известный скульптор, которого он посетил на улице Крушпер, имел рядом со студией две небольшие комнатки с отдельными выходами; но от страха он чуть не лишился дара речи, когда узнал, с какой целью пришел Эгето. А ведь он от Советской республики получал крупные заказы и значительные денежные вознаграждения.

— Мне в самом деле очень жаль, — проговорил скульптор сначала любезным тоном. Но когда Эгето сделал попытку убедить его, заговорил уже без всяких околичностей — Здесь нельзя! Прошу понять, я, собственно, никогда не занимался политикой, и мой творческий труд… В общем об этом не может быть и речи, сударь!

Он с ненавистью смотрел на Эгето, и тому не оставалось ничего иного, как уйти. А великолепным местом была эта маленькая студия!

Эгето не знал, смеяться ему или досадовать, но все же его опечалила неудача. Он сел в трамвай и поехал назад, на площадь Святого Яноша, и по ступенькам поднялся на гору Напхедь. На тихой маленькой площади стояли почти игрушечные домики; он постучал в дверь виллы, принадлежавшей одному врачу. Врач и его жена, черноволосая, с живыми глазами женщина, которая тоже была врачом, с готовностью согласились приютить человека, не преминув, однако, заявить, что они лишь сочувствующие и не во всем разделяют взгляды коммунистов — по вопросам, например, психоанализа, эмпириокритицизма Маха, регулирования деторождения.

— В настоящий момент это не столь уж важно, — улыбаясь, сказал Эгето.

Они договорились, что сегодня же после захода солнца «знакомый» Эгето займет одну из их изолированных комнат.

— Собственно говоря, кто же он? — осведомился напоследок врач.

Тогда Эгето откровенно признался, что и сам еще этого не знает; одно лишь не подлежит сомнению, что это ответственное лицо.

— Хоть бы он умел играть в преферанс, — смеясь, заметил врач.

Но по этому вопросу Эгето не мог дать каких-либо твердых гарантий.

Они расстались. По узкой улочке Эгето пошел вниз. Из открытого окна одного из домиков доносились звуки граммофона.

Этот роковой день, ослепительный день 6 августа, утопавший в солнечном свете, острые языки вспоминали позднее не иначе, как «среду дантистов». Трагикомическую среду из истории социал-демократии, с начала мировой войны все глубже опускавшейся в болото оппортунизма, блистательный этап бурной деятельности министра внутренних дел Кароя Пейера с его пресловутой «твердой рукой». В этот день одна-единственная пощечина свалила государственную власть с ее комбинациями, смятением, предательством и продажной внешней политикой. В старинном замке графа Шандора кровь не лилась, там прозвучала лишь эта пощечина… Не будем, однако, предвосхищать события.

— Восемь колбас эти злодеи разрубили пополам! — с возмущением рассказывал возвратившемуся домой сыну Янош Штерц. — Твоей саблей они все переворошили в кладовой! И говорили, что тебя сегодня повесят.

Колбасный фабрикант в домашних туфлях совершал по залу свой утренний гигиенический моцион; под его носом красовались подусники. Он остановился перед сыном и вперил в него испытующий взгляд.

— Что же ты натворил?