Кальман Шандор - Позорный столб (Белый август)

Большинство румынских пехотинцев, шагавших по проспекту Андраши, были черноволосы, с оливковыми лицами; рослые солдаты среди них попадались редко. Стройные офицеры, красуясь на статных конях, внимательно рассматривали четыре скульптуры на площади Кёрёнд: графа Палфи в парике, Иштвана Бочкай в высокой шапке, Габора Бетлена в парадном ментике и высеченную из камня фигуру национального героя Миклоша Зрини со знаменем и обнаженным мечом в руках, увековечившего момент вылазки гарнизона крепости против турок. Вслед за пехотой по торцовой мостовой проспекта Андраши с глухим грохотом двигалась артиллерия — пушки на конной тяге и полевые гаубицы; дальше тянулся нескончаемый обоз: повозки, груженные мешками муки, горами поджаристых булок, овсом, сеном и разрубленными надвое окровавленными воловьими тушами. Румынский генеральный штаб занял отель «Хунгария», расположенный на берегу Дуная. Здесь же разместилась и канцелярия коменданта города генерал-лейтенанта Холбана.

— Очень нужна была нам классовая борьба! — заметил почти довольным тоном пожилой господин с зонтиком, стоявший у подножия памятника Зрини.

Возчик слишком внимательно рассматривал рукоятку своего кнута, потом перевел взгляд на господина с зонтиком и установил, что у того на ногах башмаки с пуговками.

— Оставайтесь на месте, дядюшка Андриш, — строго предупредил его маленький Штраус.

Возчик хмыкнул и, огорченный, принялся почесывать затылок.

— От вас еще и вином разит! — добавил с упреком Штраус.

Возчик совсем съежился и затаил про себя грустные мысли о господах, предавших родину.

По тротуару проспекта Андраши в этот душный дневной час гуляло довольно много народа. Люди словно надели на лица маски: никто не улыбался, но и не строил враждебных гримас, взгляды были неподвижны, губы плотно сжаты; никто не взмахивал платочком, никто не сжимал кулаки. По внешнему виду будапештцев ничего нельзя было определить — боятся ли они, негодуют или радуются. Последние повозки военного обоза проехали в сторону площади Октогон.

— Но-о, — протянул возчик, и они двинулись к мосту Фердинанда.

Все трое молчали.

— Что теперь будет? Кто возьмет власть? — глухо, словно обращаясь к самому себе, спросил Штраус.

Эгето махнул рукой.

— Едем, — сказал он. — Один раз вы меня уже отговорили.

— Но ведь румыны теперь уже… — начал Штраус.

— Поедем по Вацскому шоссе? — перебил его Эгето.

Маленький Штраус пожал плечами. Подвода протарахтела по мосту.

— Правители наши сбрехнули, — подвел итог дня возчик, от которого действительно попахивало вином. — Пришли-таки напудренные генералы!

Он стегнул лошадей; подвода почему-то свернула на проспект Лехела, а не на Вацское шоссе; одно колесо, плохо смазанное, скрипело, лошади шагом тащились в В.? тяжелый запах лежавших на подводе товаров, словно невидимый шлейф, тянулся за ними по пыльным улицам предместья. Дети играли прямо на мостовой, перед воротами стояли рабочие без пиджаков, на улице Лёпортар повязанная платком старуха, прислонясь к дереву, плакала навзрыд — только сейчас она узнала, что сын ее, красноармеец, сложил свою голову под Монором. Улицы были серы от пыли, налетавший с Дуная ветерок время от времени взметал пыль, еще более увеличивая царившую здесь сумеречность.

— Говорят, будто румыны раздают ржаные хлебцы, — сказала какая-то женщина.

— Каждому по двадцать пять кругленьких, мамаша! — отозвался какой-то мужчина.

Большая подвода тарахтела уже по проспекту Сент-Ласло; день был на исходе. Обезоруженный, преданный город молча ждал решения своей судьбы. В этот вечер постриженные ежиком старые функционеры из социал-реформистов, вконец запутавшись, втянули головы в плечи, ибо почувствовали всю тяжесть последствий своей деятельности; однако истинное значение произведенной румынами акции, многими не предвиденной, было еще не совсем понятно. Поэтому конгрегационалисты с бачками, мелкие чиновники, судебные исполнители и члены опекунских советов, титулованные начальники канцелярий, министерские и муниципальные служащие, графские адвокаты и управляющие имениями, модные дантисты, владельцы машиностроительных заводов, бывшие австро-венгерские генералы, генеральные директоры судоходных компаний, управляющие банками, одолеваемые жаждой мести парикмахеры, регенты, приходские священники и вице-нотариусы в замешательстве присмирели, белый террор на некоторое время приутих: перестали ломать людям кости, кастрировать их, выжигать им ногти на ногах, так как никому пока не были известны намерения румынских генералов, и поэтому никто не хотел рисковать.

На другой день, однако, все началось с удвоенной силой: Мардареску заявил, что не желает вмешиваться во внутренние дела государства, но большевизм на венгерской земле он вырвет с корнем.

В это самое время, время передышки, вызванной замешательством, Ференц Эгето, выпачканный с ног до головы мукой, на подводе со скрипящими колесами, принадлежавшей фирме «Марк Леваи и сыновья», возвратился в город В. Когда подвода протарахтела по улице Вираг, было около восьми часов и уже довольно темно — Штраус в этот день умышленно вел дела так, чтоб основательно запоздать со своей комиссией. Подвода на несколько минут остановилась перед домиком, в котором жил Штраус, и Эгето с маленьким старичком слезли. Штраус сделал знак возчику не спеша отправляться дальше, а сам вместе с Эгето вошел в ворота. Их видел только один мальчуган, проживавший в этом же доме. Дверь квартиры Штрауса выходила в подворотню; все женщины в доме хлопотали, стряпая ужин, из глубины длинного двора доносились мужские голоса и крики детей. Квартира Штрауса состояла из кухни, сравнительно большой комнаты и очень тесной каморки.

— Таз с водой и мыло вон там, — сказал старик. — Я буду через полчаса.

С этими словами он ушел сдавать товар фирме «Марк Леваи и сыновья». Дверь снаружи он запер на ключ.

Ференц Эгето скинул с себя фартук и шляпу грузчика, снял рубашку, глубоко вздохнул, затем хорошенько помылся до пояса. В квартире было темно. Разумеется, он и думать не мог о том, чтобы зажечь свет. Помывшись, он снова надел китель, сел за стол и посмотрел в окно, за которым сгущался вечерний сумрак. По стеклу поскребла чья-то маленькая ручонка. Эгето не шевельнулся. Потом послышался стук кулачка в дверь.

— Дядюшка Йожи! — донесся тоненький детский голосок. — Впустите!

Тишина. В дверь заколотили босые ножки, и тоненький голосок прозвучал сердито:

— Дя-я-я-дюшка Йо-о-ожи!

Мальчуган за дверью прислушался и перешел на жалобный тон:

— Впустите меня, пожалуйста… Мне сладкого рожка не надо.

Опять тишина. Ребенок за дверью пробормотал что-то, потом босые ножки удалились.