Кальман Шандор - Позорный столб (Белый август)

— Однажды в Атокхазе я, например… — начал Каноц.

— Стоп! — воскликнул Зингер, встал и вышел из комнаты.

Гости не могли понять, что это означало. Однако через две минуты он появился, неся в одной руке огромную банку с солеными огурцами, в другой — многообещающую полуторалитровую бутыль.

— К сожалению, здесь не вино! — все так же скромничая, сообщил Зингер и поставил бутыль на стол.

„Вот это прекрасно!“ — чуть было не вырвалось у Каноца, но, услыхав заявление хозяина, он печально промолчал. „Минеральная вода“, — подумал он с горечью.

— Понюхайте по крайней мере, — предложил Зингер.

Каноц с сомнением протянул нос к открытому горлышку бутыли и обнюхал его.

— Это же… — проговорил он, и по лицу его, излучаясь из необъятных трепещущих крыльев носа, медленно расплывалось наслаждение.

Дубак тоже понюхал горлышко бутыли — там была сливянка.

— Глоточек крепкой водки перед едой, — предложил Зингер и налил каждому в стакан на три пальца сливянки.

Дубак тщетно пытался уклониться от выпивки.

— За здоровье прессы! — провозгласил Зингер, поднимая стакан.

— Нет, нет, милостивые государи! — решительно отверг его тост Каноц. — Пальма первенства, господа, принадлежит вам, возвратившимся домой из мучительного плена. Я пью за ваше здоровье!

Все трое подняли стаканы. Затем Каноц одним духом проглотил свою порцию и только крякнул; Зингер сделал два глотка, а Дубак лишь пригубил обжигающую жидкость.

— Оно вошло в мою плоть и кровь! — воскликнул Каноц, потирая живот, и закатил к потолку свои выпученные глаза, так что стали видны одни белки.

Затем сотрапезники налегли на острое и жирное баранье рагу. У Дубака от этого деликатеса загорелись уши, а Каноц выразительно хрипел, звучно заглатывая громадные кусищи, и при этом его огромный кадык ходил ходуном.

Зингер вначале лишь посапывал, принимая с деланной скромностью беспрестанные похвалы своему кулинарному искусству. Но в конце концов он воодушевился и с набитым ртом и мечтательным выражением лица пустился в рассуждения о стряпне; он рассказывал, например, как готовить баранью голову, предварительно вымочив ее в уксусе, приправленном специями, как варить из телячьих ножек суп с грибами и цветной капустой; как приготовлять лапшу с маком. Сперва следует отварить лапшу и перемешать ее в кипящем свином жире, затем в лапшу надо медленно влить мёд, положить перемешанный с сахарной пудрой мак, который от смешения с сахаром должен приобрести правильный серый цвет — не темнее и не светлее, это известно каждому; он объяснил, как можно с быстротой молнии поджарить выдержанное в течение двух дней филе, чтобы оно было мягким, с хрустящей корочкой и кровью внутри, хотя, по мнению госпожи Зингер, это вовсе не соответствует ритуальным предписаниям приготовления пищи. Но этому сын значения не придавал.

— Может, выпьем? — предложил Каноц и налил себе сливянки на добрых четыре пальца; он стукнул стаканом о стаканы сотрапезников. — Экс! — со смаком произнес он.

Дубака взяла некоторая оторопь, но ради компании он выпил крепкий, как отрава, напиток; пищевод его словно опалило огнем, на глазах выступили слезы, и он задохнулся от кашля. Уши всех троих от горячей и вкусной еды горели, Каноца совсем развезло, он неистово жестикулировал и без остановки говорил. Между тем в кастрюле оставалось еще не менее половины бараньего рагу, соус стал медленно застывать, покрываясь салом. Каноц положил себе на тарелку еще порцию, насилу впихнул в себя немного рагу и галушку, но затем отказался от дальнейших попыток.

— Здесь была примерно половина барана! — объявил Дубак и вытер рот; он уже что-то напевал себе под нос, так как выпил вторую порцию сливянки в добрых два пальца — правда, на этот раз не задумываясь.

— Какие новости в прессе, мой редактор? — спросил Зингер.

Каноц сперва молчал, ему не хотелось рубить с плеча и обескуражить Зингера целью своего визита, — в кармане его скрывался подписной лист на альбом под названием „Доблесть венгерского солдата“, который в экстренном порядке отпечатали накануне, так как было совершенно очевидно, что дела в политическом отношении начинают складываться самым утешительным образом; Каноц даже явился на улицу Шёрхаз, дом три, чтобы записаться в патриотический христианский союз — Союз пробуждающихся мадьяр. И если бы, взглянув на его чудовищный нос, кто-либо по привычке усомнился в его… принадлежности к чистой расе, он мог бы предъявить прекрасное метрическое свидетельство, в котором значилось имя графа Аппони! Ничего подобного, впрочем, не произошло. Редактора Каноца привел один его знакомый христианин из представителей прессы, а потом он сам с первых же слов сумел ловко вставить фамилию дяди с материнской стороны, состоявшего соборным каноником при архиепископе в Эгере, которого, правда, он уже лет восемь не видел. В доме три по улице Шёрхаз при входе всем простым смертным полагалось предъявлять метрическое свидетельство; из этого правила они, представители прессы, составляли безусловное исключение. Повсюду в залах высились ворохи бумаги, книг и брошюр, по ним шагали все, кому было не лень, — армейские и полицейские офицеры, студенты, кондукторы, почтальоны. Еще два дня назад здесь функционировало Общество работников умственного труда, занимавшееся тем, что временно устраивало безработных интеллигентов на физическую работу. В креслах одной из гостиных, расположенной на втором этаже, развалившись, сидели какие-то люди с самодовольными физиономиями; словно по щучьему велению выползли они из разных контрреволюционных берлог; всего пять дней миновало, как профсоюзное правительство пришло к власти, а эти уже очутились в самой гуще организационной работы. В доме три по улице Шёрхаз царили суета и оживление, расхаживали секретари, о чем-то дискутировали стоявшие группами студенты и прикалывали к стенам антисемитские плакаты; в одной из задних комнат раздавали обтянутые кожей дубинки со свинцовой прокладкой, сопровождая вручение сего вида оружия соответствующим рукопожатием; в гостиной перед людьми, развалившимися в креслах, коренастый брюнет, участковый надзиратель, развивал идею еврейского погрома; слушатели примолкли, так как пока еще не решались откровенно высказывать свое мнение по этому вопросу.

— Антанта… — проговорил с опаской какой-то сухопарый майор и уставился на свои лакированные сапоги.

— Потом, когда здесь уже будет Хорти! — вставил другой офицер.

Тогда поднялся стройный, с приятной наружностью мужчина с моноклем (кто-то сообщил, что это Тибор Херкей, помощник адвоката, один из лидеров союза) и произнес краткую речь, главное место в которой было отведено богу, расовой сплоченности истинных мадьяр и не поддающимся описанию зверствам, якобы чинимым евреями; он сообщил о некоем подмастерье пекаря Изидоре Дирнфельде, который в Главном управлении полиции в присутствии самого оратора признался в том, что в пекарне в двух печах сжег шестьдесят семь монашек. Известие об этом преступлении позднее появилось даже в такой газете, как „Американи мадьяр непсава“! Этот изверг по фамилии Дирнфельд, по словам оратора, не скрыл также того, что за месяцы „красного террора“ его излюбленным развлечением являлось следующее: облачившись вместе с тремя товарищами в сутаны, они заходили в церкви и исповедовали верующих; когда они выманивали у своих жертв чистосердечное Признание в том, что те являются противниками коммуны, злодеи тотчас волокли их на эшафот. Карательные органы должны расправиться примерно со ста тысячами красных злодеев, совершивших страшные преступления, потрясшие мир. Кровь сожженных Христовых невест требует отмщения!