Владимир Голяховский - Семья Берг

Но Саше это было противно, он даже не хотел слушать, он не представлял себе, что мог бы рассказывать про Ларису целой ораве. А все же он хотел рассказать своему тезке Фисатову, но без деталей, конечно, а только о своем чувстве. После долгих размышлений он решился:

— Знаешь, Сашка, я с такой чудесной девушкой познакомился в кино.

Фисатов деловито спросил:

— Как зовут?

— У нее красивое имя — Лариса.

— А, эта! Знаю — бл..юга.

Саша обомлел:

— Как ты смеешь? Да я тебя за это!

— Не горячись, сержант. Я ведь ее тоже е.ал.

Дикая обида вскипела в благородной душе Саши. Он бросился на Фисатова, но тот встал в защитную позицию и закричал ему в лицо:

— Дурак ты, что ли? Да это у нее тактика такая — она в кино заарканивает кого-нибудь и тащит к себе. Ребята говорили, что она приводила их к себе сразу по двое — по трое и все по очереди ее е...ли. Почитай, чуть ли не весь полк с ней пере…ся.

Для Саши это был удар — как прикладом винтовки по самым нежным струнам души. Много дней он избегал говорить с Фисатовым, в увольнительных больше не ходил в кино, а однажды издали видел смешливую Ларису с двумя бойцами — они шли в направлении ее дома. Он бесился, но ревновать ко всему полку было глупо, это он понимал и спустя короткое время перестал злиться на Фисатова. По счастью, маме он об этом написать не успел.

Теперь, маршируя вместе с другими, Саша поражался — их почти совсем не учили тому, что нужно бойцу на войне. Увезли устаревшие 76-миллиметровые пушки и заменили на 85-миллиметровые, но снарядов к ним не доставили, складские бараки были завалены старыми снарядами. Он был командиром орудия, но по-настоящему ни разу не участвовал в практических стрельбах из новых пушек, даже не знал, как установить прицел, трубку, какую команду он должен отдать подчиненным, чтобы выстрел пушки поразил цель. Если война начнется завтра, стрелять будет некому и нечем.

Как Саша ни удивлялся и ни возмущался, но еще больше удивился, когда комиссар дивизиона капитан Богданов предложил ему:

— Липовский, подойди сюда. Ты не комсомолец?

— Никак нет, товарищ капитан.

— Так. Пиши заявление, завтра будем тебя принимать в комсомол. Я сам дам тебе рекомендацию.

Ни спрашивать, ни возражать не приходилось, Саша знал, что многих бойцов автоматически принимали в комсомол сразу при прохождении медицинской комиссии по призыву.

В красном уголке «зала боевой славы» полка его и еще нескольких ребят принимал в комсомол комиссар Богданов и два других командира — члены партии. Процедура была обставлена просто, с некоторым оттенком торжественности: каждому вступавшему предлагали рассказать о себе и задавали два вопроса: родственники за границей есть? Репрессированные родственники есть? На второй вопрос Саша ответил с заминкой, вспомнив своего двоюродного дядю Павла Берга, но, решив, что это дальний родственник и не стоит его упоминать, ответил, как все, — нет. Их поздравили, комиссар Богданов пожал каждому руку и тут же выдал каждому серую книжечку — членский билет ВЛКСМ (Всесоюзного Ленинского коммунистического союза молодежи).

А через несколько дней, 17 июня 1941 года, всем бойцам выдали другие удостоверения — так называемые «смертные паспорта»: они полагались на случай ранения или гибели в бою. Это были клочки бумаги с напечатанными на машинке именами бойцов и паспортными данными — годом и местом рождения, национальностью. Бумага была завернута в прозрачный целлулоидный тюбик, приказано зашить его в кармашек для часов в брюках. К удивлению Саши, его тезка Фисатов совсем не умел держать иглу в руке. Пальцы, которые так ловко перебирали планки гармошки, шить никак не могли. Саша смотрел, как он исколол себе пальцы:

— Дай-ка я тебе зашью. Смотри — надо кармашек прошить по краям, но не слишком прочно, чтобы при необходимости санитары и врачи смогли легко достать паспорт.

Фисатов смотрел и посмеивался:

— При какой необходимости — при ранении или при смерти? Это, что ли, как в комсомольской песне поется: «если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой»? Значит, надо, чтобы в случае сам понимаешь чего — паспортишка-то новый этот был при моих штанах.

— Что у тебя за настроение?

— Так, знаешь, сержант, — предчувствие взяло. Эхма, мне еще бы хоть разок выйти в круг в деревне, с девками, да попеть, да поплясать бы.

— Попляшешь еще, Сашка, не поддавайся предчувствиям.

Ничего общего между суровым заполярным шахтерским городом Воркутой и Смоленском, находящимся в мягком климате средней полосы, не было и нет — ничего общего, кроме горькой судьбы одной польской семьи.

Поляки отличаются от многих наций своей особой заносчивой гордостью. Им есть чем гордиться: у них богатая история, они всегда были хорошими воинами, из этого народа вышли такие талантливые люди, как Николай Коперник и Мария Склодовская-Кюри; у них тонкий вкус и поэтому они дали Мицкевича и Шопена и много хороших поэтов и музыкантов. Поляки веками впитывали в себя культуру западных стран и во многом передали ее России. И еще одно — польские женщины красивы и изящны. В старые времена в турецких гаремах особенно ценились польки.

Жена майора Адама Сольского Ядвига была яркой обладательницей этих польских качеств — гордости, красоты и изящества. И в пересылочном лагере, она старалась держаться с гордой независимостью, не позволяла себе опускаться и, как могла, красиво и чисто одевала свою дочь Гржинку. Их недолго держали в пересылочном лагере. Там скопились тысячи таких же офицерских жен с детьми и без детей. Кормить и содержать их было слишком трудно и дорого. Их ни в чем не обвиняли, не допрашивали, не мучили, только регистрировали. На всех был прислан один общий приказ: «Выслать из Польши как семьи врагов и расселить по отдаленным исправительным спецпоселениям на севере и востоке Советского Союза» [71] Это фрагмент текста из подлинного приказа. .

Когда ее регистрировали, она отвечала на вопросы прямо и гордо:

— Да, замужем за офицером.

— Да, считаю захват Польши преступлением.

— Да, мечтаю, чтобы все оккупанты ушли.

Ей дали подписать протокол и отправили с партией таких же женщин в вагоны-теплушки. Грязные нары в два этажа с каждой стороны от двери, прикрытые тонкими соломенными матрасами. В углу вагона — бочка-параша. Они сами отгородили ее занавеской.

Куда их везли, им не сказали, но разрешили взять все вещи, выдали еду и воду на несколько дней. Состав часто останавливался, но не на станциях, а на запасных путях, пропуская пассажирские и военные поезда. Тогда им открывали дверь, давали подышать свежим воздухом, но наружу не выпускали. В вагон заходили агенты охраны, выделяли двух женщин выносить и опорожнять парашу, чтобы не воняла в пути. Охранники улыбались им, пытались шутить и заигрывать, но они плохо понимали русский.