Владимир Голяховский - Семья Берг

После короткого визита Горького в 1928 году в Россию на свой шестидесятилетний юбилей в среде интеллигенции было много разговоров — захочет ли он вернуться насовсем, зная, что происходит в его стране при Сталине? Многие считали, что Горький правильно сделает, если не возвратится, чтобы Сталин не мог прикрывать свои злодеяния его авторитетом.

Павел с юности любил произведения Горького — яркие, правдивые и написанные великолепным русским языком. Ему нравилось, что Горький не едет в Россию: в этом Павел видел символический знак протеста писателя против поворота от демократии в сторону диктатуры.

В стране шла насильственная коллективизация крестьянских хозяйств, это стало народной трагедией, какой крестьяне еще не видали. По всей русской и украинской земле, которую Максим Горький исходил когда-то пешком, раздавался крестьянский стон и плач. Крестьян разоряли, арестовывали, ссылали и казнили. Страна снова обеднела, и начался повальный голод — в Поволжье, на Украине, Кубани, Дону и Северном Кавказе. Чтобы спасти своих детей от голодной смерти, люди тайком собирали в полях оставшиеся от уборки колоски. Тогда был введен лицемерный, издевательский закон «Об охране социалистической собственности»: по нему за сбор колосков следовало наказание — десять лет лишения свободы. Так, за один год было осуждено 55 тысяч человек, в основном женщин-крестьянок. Их высылали в лагеря целыми семьями. Многовековое богатое российское земледелие было подсечено под самый корень и после этого уже так и не восстановилось.

И вот в 1931 году вдруг стало известно: Максим Горький возвращается! Теперь остатки «недобитой» интеллигенции гадали — с какой миссией приезжает этот великий гуманист в страну, где нарушаются основные принципы гуманизма. Оставалось все-таки надеяться, что влияние Горького поможет хоть как-то затормозить разгул сталинской жестокости.

Сталин бурно чествовал и задабривал Горького: его именем он приказал назвать старинный большой город Нижний Новгород, где писатель вырос, — город превратился в Горький; его имя давали заводам, школам, пароходам, самолетам. Для него выделили роскошный особняк на Спиридоньевской улице, построенный Шехтелем, и виллу в Крыму. Но вернулся Горький в Россию уже больным: у него была сердечно-легочная недостаточность — следствие многолетнего туберкулеза легких. Его лечащий врач и друг Лев Левин продолжал следить за здоровьем писателя и как мог поддерживал в нем жизнь. Горький торопился дописать роман «Жизнь Клима Самгина», панораму жизни России за сорок лет. Он считал это своим главным произведением и много часов кряду неподвижно просиживал за столом, работая над ним. Состояние его здоровья становилось все более неустойчивым. Опытный доктор Левин пригласил другого видного терапевта — профессора Дмитрия Плетнева — осмотреть пациента вместе. Это был консилиум самых лучших специалистов, они усилили лечение новыми препаратами и физическими упражнениями.

В московский особняк Горького стал часто «по-приятельски» наезжать по вечерам Сталин, навязываясь писателю в близкие друзья. Кавалькада правительственных машин въезжала в ворота, вместе с собой Сталин привозил других членов Политбюро. Шли беседы и застолья, которые утомляли хозяина. Возможно, Сталин рассчитывал, что Горький напишет о нем книгу, как написал о Ленине. Но Горький, конечно, видел, что малообразованный Сталин намного уступал блестящему эрудиту Ленину. Сколько ни ожидал Сталин, Горький не написал о нем ни строчки.

Визиты доктора Левина и беседы с ним были для Горького намного интересней визитов и бесед со Сталиным. И намного полезней.

У Павла случилась неожиданная радость: по окончании института его, в звании майора, назначили профессором истории в Военную академию имени Фрунзе. Для тридцатилетнего историка эта должность и это звание были очень почетны. Но что было странно и неожиданно для него самого — назначили его по рекомендации находящегося в ссылке Тарле. Правая рука в те годы часто не знала, что делает левая, оплошности и ошибки были во всем. Если они вдруг обнаруживались, огульно арестовывали всех — и правых, и виноватых, а виноватыми считались чуть ли не все поголовно. Павел не знал, где его учитель и что с ним происходит, переживал, что не может поблагодарить его.

Семен с Августой решили отпраздновать назначение Павла и собрали гостей — «Авочкин салон», как называл это Семен. У Павла близких друзей не было, Гинзбурги позвали своих. Пришли: большой начальник на стройках страны Иван Камзин, Ваня, с женой-еврейкой Рахилью, которую на русский манер все называли Раей; молодой инженер Николай Дыгай; соседи-друзья Моисей и Ирина Левантовские и пожилой инженер-проектировщик Соломон Виленский с женой Басей.

Услышав, что Павел Берг был кавалеристом, а теперь стал историком, Виленский воскликнул:

— Еврей-кавалерист?! Первый раз вижу, — и сразу рассказал анекдот: — Знаете, как Рабинович учился ездить верхом? Он сел на лошадь, она поскакала, он стал трястись и съезжать назад. Дотрясся до конца крупа и кричит: «Давайте другую, эта уже кончается!»

Сам рассмеялся громче всех и сразу начал другой анекдот:

— А слышали, как Рабинович покупал рыбу? Приходит Рабинович в магазин, спрашивает: «У вас есть свежая рыба?» Ему отвечают: «Вот она, плавает в аквариуме». А он опять спрашивает: «А она свежая?» Ему говорят: «Товарищ Рабинович, вы же видите — она живая». А он говорит: «У меня жена тоже живая, но не свежая». Ха-ха!

Жена Виленского, Бася Марковна, маленькая и седая женщина, поджала губы:

— Не знаю, что может нравиться в этом анекдоте? А к тому же где это ты видел, чтобы рыба продавалась прямо из аквариума? Теперь в продаже вообще нет никакой рыбы.

— Ну, ну, Басюшка, не сердись, это я так. Ты рыбка моя, самая свежая.

Затем разговор зашел о смешанных браках, все стали острить, и Августа предложила:

— Давайте перебрасываться «мячиком остроумия»: кто-то подхватывает чью-нибудь остроту и, как мяч, передает другому — по кругу.

Молодой инженер Николай Дыгай был пока не женат. Шутки начали с него. Августа спросила:

— Коля, ты на ком хочешь жениться — на русской или на еврейке?

— Не знаю, говорят, что еврейские девушки все недотроги.

Семен подхватил:

— А тебе бы только потрогать!..

— Ну, не только потрогать, конечно…

Иван Камзин продолжил:

— Ах, ты еще чего-то хочешь? Ну, не переживай — это до революции они были недотроги, теперь они многое позволяют.

— Ваня, это ты знаешь по своей Раечке?

Рая сделала уморительно серьезную мину:

— Я бы ему потрогала до свадьбы! Наверное, он других евреек трогал.