Эдуард Бульвер-Литтон - Последние дни Помпеи

— Да, так, как ты говоришь.

— В таком случае, поклянись этим храмом, статуей Кибеллы, древнейшей святыни Помпеи, что он принял твою веру!

— Напрасное требование! Я отрицаю ваших идолов, я отвращаюсь от ваших храмов: как же могу я клясться Кибеллой?

— Прочь его! Прочь преступника, на смерть его! — закричали в толпе. — Бросить его на съедение диким зверям! — Теперь есть прекрасный кусок и для льва и для тигра! — зазвенел какой-то женский голос.

Не обращая внимания на крики, центурион начал опять:

— Ну, если ты не признаешь Кибеллы, назарянин, то кого же из наших божеств ты признаешь?

— Никого!

— Слышите, слышите, богохульство! — дико заревела толпа.

— О, вы, ослепленные! — заговорил, возвысив голос, Олинф. — Как можете вы верить деревянным и каменным изображениям? Думаете ли вы, что у них есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать ваши просьбы, и руки, чтобы помогать вам? Разве это немое, человеческими руками вырезанное изображение — богиня? Разве она создала людей, когда она сама создана людьми? Смотрите вот, и вы убедитесь сами в ее ничтожестве и в своем невежестве!

С этими словами, он подошел к храму и, прежде чем кто либо успел догадаться о его намерении, он столкнул деревянную статую с пьедестала.

— Вот ваша богиня, — видите: не может даже себя защитить! Разве это не вещь, недостойная богопочитания?

Дальше ему не дали говорить: такое неслыханное преступленье привело в ярость даже самых равнодушных. Как звери, набросились они на него, схватили, и — если бы не вмешательство центуриона, то разорвали бы его на части.

— Прочь! — крикнул воин. — Надо вести этого богоотступника к властям, мы и так уже потеряли тут много времени. Отведем обоих преступников к начальству, а тело жреца положите на носилки и отнесите в его дом.

В эту минуту, подошел к центуриону какой-то жрец Изиды и сказал:

— Именем нашей жреческой общины я требую эти останки нашего жреца.

— Отдайте ему! — сказал центурион. — А что, как убийца?

— Он или в беспамятстве, или спит.

— Не будь его преступление так ужасно, я бы пожалел его! Вперед, однако, пора! — И центурион двинулся, сопровождаемый стражей с обоими преступниками.

Народ стал расходиться; какая-то девушка подошла к Олинфу и сказала:

— Клянусь Юпитером, здоровый молодчик! Теперь для каждой кошки есть отдельный кусок! Ну и весело же будет, говорю вам, господа!

— Ура! Ура! — заревела толпа. — Один для льва, другой для тигра! Славно!

Повернувшись, чтоб тоже уходить, Арбак встретился глазами с глазами жреца, пришедшего за телом Апесида: это был Кален. Взгляд, которым последний посмотрел на египтянина, был так многозначителен и зловещ, что Арбак прошептал про себя: «Неужели он был свидетелем моего преступления?»

Благородный Саллюстий, в глубине души совершенно уверенный в полной невиновности Главка, спас своего друга от заключения в тюрьму, поручившись за него до окончательного приговора суда. Он держал его у себя в доме и, — совершенно не понимая причины его внезапного помешательства, усердно ухаживал за ним. Иона, тоже не веря, конечно, этому дикому обвинению, втайне подозревала, даже почти ни минуты не сомневалась, что убийство совершено Арбаком. Страдания ее, под тяжестью свалившегося на нее горя, были так сильны, что окружающие боялись, как бы она не сделалась тоже жертвой безумия. Несчастная должна была, согласно обычаю, участвовать в похоронной процессии Апесида, прежде чем осмелиться броситься к ногам претора с мольбой о справедливости по отношению к Главку. Но Арбак, не без основания считавший возможным, что какая либо случайность откроет его преступление, не оставался в бездействии. Он выхлопотал себе у претора полномочие поселить опекаемую им сироту у себя в доме, чтобы она не оставалась без защитника по случаю смерти брата и болезни жениха, и теперь торопился воспользоваться этим правом.

На рассвете, как это полагалось для молодых покойников, проводили тело Апесида со всеми жреческими почестями за город на кладбище, сохранившееся еще и теперь. Там, ложе с телом умершего поставили на приготовленный уже костер. Раздалось печальное пение и воздух огласился плачущими звуками флейт. В безутешном горе, Иона припала к погребальному ложу.

— Брат мой! брат мой! — вскричала бедная сирота, заливаясь слезами.

Ее увели.

Когда погребальное пение и музыка затихли, благоуханный дым взвился меж темных кипарисов, поднимаясь к зардевшемуся небу; огонь костра, сожигавшего тело жреца, отражаясь на городской стене, испугал ранних рыбаков, заметивших покрасневшие гребни морских волн. Иона сидела вдали одна, закрыв лицо руками, и не видела огня, так же как не слыхала ни музыки, ни пения: она вся отдалась ощущению безутешного одиночества.

Пламя похоронного костра понемногу стало меркнуть, затихать; наконец — как и самая жизнь — вспыхнув еще несколько раз, угасло совсем. Последние искры были погашены провожавшими, пепел собран и смочен дорогим вином, потом, смешанный с разными ароматами, положен в серебряную урну, которую поставили в гробницу — при дороге. Гробницу украсили цветами, на жертвеннике перед ней курился ладонь, а вокруг было развешено множество ламп. Одна из плакальщиц окропила всех присутствующих очистительной лавровой ветвью и сказала обычное: «Licet», т.-е. можно идти. Некоторые оставались, чтобы вместе с жрецами воспользоваться поминальной трапезой, другие стали расходиться. Когда на другой день, поутру, один из жрецов Изиды пришел с новыми дарами к гробнице, то он нашел, что ко вчерашним приношениям чья-то неведомая рука прибавила пальмовую ветвь. Он оставил ее, не зная, что это был знак, принятый при погребении христиан.

Иона, в сопровождении своих служанок, тоже направилась домой. Пройдя городские ворота, она пошла, угнетенная всем пережитым, по длинной улице, ведущей через весь город. Дома стояли открыты, но еще нигде не было движения, благодаря раннему часу утра. Неожиданно появилось несколько человек, сопровождавших крытые носилки; один из них выделился и стал перед Ионой; она подняла голову и громко вскрикнула: это был Арбак.

— Прекрасная Иона! — заговорил он нежным голосом. — Прости, если я потревожу тебя в твоей скорби, но претор, в своей мудрой отеческой заботливости, отдал тебя под защиту твоего законного опекуна. Вот смотри — тут полномочие.

— Ужасный человек! уйди с дороги! — закричала Иона. — Ты убил моего брата, тебе, чудовище, руки которого обагрены кровью брата, хотят поручить сестру! Что, ты бледнеешь? Тебя укоряет совесть, ты дрожишь перед перунами мстящих богов! Прочь! оставь меня с моим горем!