Михаил Казовский - Страсти по Феофану

— Не обманешь?

— Я готов поклясться памятью Евстафия.

Филимон какое-то время думал. Наконец, прорезался:

— Значит, на монашестве ставим крест?

— Лично я решил. У тебя сомнения?

Тот пожал плечами:

— На Афоне жилось привольно. А Константинополь? Что сулит нам? Дрязги и волнения? Суету сует?

— Вероятно.

— Стоит ли игра свеч?

— Это жизнь — дрязги и волнения, страсти и борьба. Настоящая жизнь.

— На Афоне, по-твоему, не жизнь?

— На Афоне — рай. Жить в раю беззаботно, но скучно. Только после смерти...

— Богохульствуешь, сын мой!

— Может быть, и так. Я определился: место моё — в миру. Скитничество, молитвы с утра до вечера — не мои сегодняшние потребности. Ты же выбирай сам.

Снова замолчали. За окошком кельи трепетала звонкая весенняя листва 1357 года. Мелкие барашки бежали по тёмно-синей поверхности Салоникского залива. Солнце, выходя из-за облаков, припекало сильно. Чайки хватали рыбу, а наевшись, чинно расхаживали грудью вперёд по безлюдному белому песку.

— Хорошо, — согласился Филька. — Едем вместе. Ведь, в конце концов, я потом всегда смогу сюда возвратиться.

И приятели с чувством обнялись.

Сборы оказались недолгими. А прощания — и того короче. Только прот Амвросий сильно сожалел, что друзья покидают монашеский полуостров. Но задерживать их не стал, даже намекнул, что ему известно о воле бывшего Патриарха Филофея Коккина. На священной горе относились к императору Иоанну V с явным неодобрением, заодно и к святителю Каллисту; Филофей и Кантакузин с их консерватизмом были афонцам намного ближе.

— На одно уповаю, — завершил своё напутствие старый киновиарх, — что недели и месяцы, проведённые с нами, наложили на ваши души светлый отпечаток. Росписи в Русском монастыре это подтверждают. Будьте же верны нашим идеалам. Не давайте злу взять над вами верх.

— Отче, благословите. — Оба опустились пред ним на колени.

— Благословляю. Храм и монастырь ничего не значат, если нет у человека Бога в душе. Христианин как вместилище Бога — храм и есть. Веруйте в Него, и тогда ничего не страшно. — Настоятель перекрестил друзей и проговорил напоследок: — Ну, ступайте, ступайте с Богом. Я молюсь за вас.

...Подплывали к Константинополю, искренне волнуясь. Стоя на носу корабля, вглядывались вдаль, в синеватую дымку Мраморного моря, ожидая берег. Вот он показался — чуть заметной полоской, а затем ближе, ближе — хвойные деревья, каменные стены загородных имений, невеликие рыбацкие деревушки, церкви на пригорках, монастыри... поселения турок-наёмников... Вход в Босфор. Мощные высокие стены византийской столицы. Лодочки, баркасы, мельтешение парусов и весел. Пестрота причалов. Многоязычный гомон. Вонь от стухшей рыбы, лай собак, скрип деревянных сходен, смех портовых шлюх...

— Кажется, приплыли, — элегически сказал Филька. — Никогда не думал, что расчувствуюсь по такому поводу.

— Да, и я. — Феофан глядел на знакомые очертания набережной, пристани Золотого Рога и действительно ощущал холодок в груди. Что сулит ему возвращение в город юности? Радость или горе? Как здесь поживает Летиция? Встретятся ли они? Не хотел вспоминать о ней, но невольно думал, думал...

Наняли коляску и помчались к дому дяди Никифора. Пялились на улицы и не замечали никаких перемен. Вроде не уезжали. Или Константинополь так и не заметил их отсутствия? Человеком больше, человеком меньше... Люди приходят и уходят, камни остаются... Но когда-нибудь и они превратятся в прах.

— Мама! Папа! Фанчик приехал! Филька! — Это голос Анфиски, поливавшей цветы в саду. Бросилась на шею ребятам и, забыв про девичью скромность, жарко расцеловала. Вылезли из дома Иоанн, Антонида, новый столяр и мальчик-подмастерье, улыбались прибывшим.

— Софьи отчего-то не видно? — удивился племянник гробовщика. — Уж не померла ли?

— Софья вышла замуж за булочника и теперь торгует в лавке у Миллия.

— Да не может быть? Вот плутовка!

— Вы-то как? Видим — не постриглись... Ну и хорошо!

Иоанн спросил:

— Что же с мастерской нашей станет? По закону ты не можешь управлять парой предприятий, да ещё такими несхожими, проходящими по разным корпорациям.

Антонида перебила супруга:

— Будет о делах! Человек не успел ещё отдышаться с дороги. Пусть придёт в себя, отдохнёт, покушает. А уж там — выберете время потолковать.

Провожая юношей на второй этаж, в прежние покои дяди Никифора, Анфиска всё время заглядывала в глаза Феофану, прыскала от счастья, заливалась краской, но не знала, о чём спросить. Он помог ей сам:

— Ты такая сделалась пава.

У неё загорелись не только щёки, но и уши:

— Ой, не надо меня обманывать!

— Правда, правда. Повзрослела, похорошела ещё сильней.

— Значит, не противна тебе?

— Я тобой восхищаюсь.

Наконец, решившись, брякнула отчаянно:

— А про обещание своё не забыл?

— Не забыл, конечно.

Дочка Иоанна посмотрела куда-то в сторону и произнесла тихо:

— Ты не думай, я не собираюсь тебя неволить. Коль не расположен — пускай. Никакого зарока не было. Можешь взять обратно данное тобой слово. Как-нибудь стерплю.

Дорифор обнял её за талию:

— Милая Анфиска! Ты мне очень нравишься. Я тебя не раз вспоминал на Афоне. И не стану забирать слово.

Та от радости вскрикнула:

— Господи, неужто?!

— Вот устрою свои дела, осмотрюсь немного — и тогда за свадебку. Где-то ближе к осени.

— Ой, готова ждать, сколько хочешь! — и, привстав на цыпочки, чмокнула его в щёку.

Он потёрся ухом о её висок:

— Милая, хорошая. Знаю, что женой будешь замечательной.

— Наконец-то понял!

А когда девушка ушла, Филька, появившись в комнате товарища, иронично хмыкнул:

— Чуть не съела тебя глазами, ей-бо!

— Что, завидуешь?

— Есть немного.

Сын Николы вздохнул:

— Не завидуй, друг. Мне, конечно, Анфиска нравится. И скорее всего я на ней женюсь. Но люблю-то другую...

Бывший подмастерье даже поперхнулся:

— Что, опять за старое?!

— Не опять, а по-прежнему... Как подумаю, что Летиция где-то рядом, пусть чужая супруга, пусть несбывшаяся мечта, но совсем, совсем близко, и могу с ней увидеться, говорить, руки целовать, так с ума схожу, ноги сами бегут в Галату...

— Софиан, ты, по-моему, сбрендил. Я, конечно, тоже Феодорку люблю, много лет, серьёзно, но не до такой степени.

— Значит, ты счастливей меня.

Разумеется, из двух мастерских Дорифор выбрал живописную. А вторую вместе с домом передал во владение Иоанну — чтобы тот в течение года выплатил частями их стоимость. Трудную беседу он имел с Феодорой. Дочка Аплухира, оскорблённая в лучших чувствах, в результате обиделась и сказала с сердцем: «Ты не Софиан, а сентиментальный дурак. Про любовь пишут в глупых книжках. Грёзами нельзя жить. От грёз остаётся только пшик». Заявила, что тогда выйдет за богатого вдовца-гобеленщика, сватавшегося к ней не единожды, и переберётся к нему. А поскольку младшая дочь Евстафия, став супругой видного архитектора, года три как покинула отчий дом, комнаты освобождались, и племянник гробовщика собирался поселиться при своей новой мастерской.