Михаил Казовский - Страсти по Феофану

Как же поступить? Сочинить ответ, где отговорить её от греховных помыслов? Передать через банк отца? Чересчур опасно. Да и вряд ли удастся Софиану убедить Летицию передумать. Только выставит себя тряпкой и слюнтяем. Дамы терпеть не могут трусливых... Значит, не суетиться и ждать? А затем соединить свою судьбу с женщиной, запятнавшей себя убийством собственного мужа? Хоть и недостойного?

Жуткие сомнения терзали его. Целую неделю после этого живописец бродил чёрной тучей, не работал, не отвечал на записки Анфисы, присылаемые с мальчиком-подмастерьем: дескать, почему он пропал, как дела, скоро ли увидятся? Напивался пьяный, а потом страдал от головной боли, тошноты и чувства разбитости во всех членах. И на пике кризиса Дорифору неожиданно доложили: появился монах, называющий себя братом Киприаном, просит разрешения повидаться с хозяином. Феофан разрешил.

Представитель бывшего Патриарха выглядел по-прежнему деловитым и собранным. Сморщился, почувствовав запах перегара, шедший изо рта Софиана, мягко пожурил:

— Друг мой дорогой, это что за новости? Гениальный художник пьёт? Убивая в себе дар Божий? Надо взять себя в руки. Я к тебе с добрыми вестями.

Сын Николы посмотрел на него мутноватым взором и проговорил с хрипотцой:

— Что, Кантакузин опять в силе?

— Станет, если ты нам поможешь. Мой патрон виделся недавно с приезжавшим к нему епископом из Галаты. В скором времени он тебе поручит сделать росписи в новой галатской церкви. Это будет лучшим предлогом, чтобы вновь втереться в доверие к Гаттилузи. И попасть к нему в дом. Мы должны поссорить императора с итальяшками. А без их поддержки Иоанн Пятый Палеолог вскоре рухнет.

В воспалённой голове Феофана закрепились только три произнесённые Киприаном слова: «Гаттилузи — дом — Галата». А они означали одно: Летиция. Больше ни о чём художник думать уже не мог. И поэтому быстро согласился:

— Я готов приступить хоть завтра.

— Завтра — вряд ли, церковь ещё возводится, а затем пойдут отделочные работы, тоже, почитай, месяца не хватит. Вероятно, в августе или в сентябре. Но эскизы можно делать уже теперь.

— Скоро меня, наверное, примут в корпорацию живописцев, — вспомнил Дорифор. — И тогда я смогу подписать контракт с епископом по всей форме.

— Вот и замечательно.

В каждую корпорацию принимали торжественно, поступающий давал клятву соблюдать устав и суровые правила, целовал цеховое знамя и склонял голову перед председателем. А потом шли в ближайший трактир отмечать событие (разумеется, за счёт нового коллеги, возведённого в мастера и теперь имеющего право содержать мастерскую), пили и гуляли от всей души. Феофан устраивал ещё и домашнюю вечеринку, пригласив на неё Иоанна с семейством. Улучив момент, к молодому человеку подсела Анфиса и, заглядывая в глаза, стала сетовать:

— Ты неважно выглядишь, милый Фанчик. Уж не заболел ли?

Богомаз оскалился:

— Будешь хорошо выглядеть, если не трезвею — то одна пьянка, то другая!

— Что поделаешь, таковы традиции.

— Слава Богу, все формальности уже позади, я законный владелец предприятия и могу трудиться спокойно.

— ...завести семью, — подсказала девушка.

— ...завести семью... — Он слегка насупился. — Нет, с семьёй пока погодим. Впереди сложное задание — роспись Богоявленской церкви в Галате. Надо сосредоточиться.

— А семья — помеха? — огорчилась та. — Вновь отсрочки и какие-то отговорки... Я не понимаю тебя. Коль не хочешь на мне жениться — так скажи прямо. Для чего юлить? Силы нет всё время надеяться, ждать, мечтать, а взамен — точно обухом по голове: мол, не приставай, мне не до тебя! Стыдно, Фанчик.

Сын Николы сжал её запястье:

— Не сердись, Анфисушка. Я пока сам не знаю, чего хочу. Сложный такой период в жизни. То одно, то другое. Дёргаюсь, волнуюсь, и душа не на месте. Дай определиться.

Дочка Иоанна с вызовом спросила:

— Что ли снова виделся с этой итальянкой?

Дорифор поник:

— Нет, не виделся, правду говорю.

— Но опять задумал? Ну, понятно: новая работа в Галате, а не где-нибудь!.. Мне яснее ясного.

— Что — яснее ясного? — огрызнулся мастер.

— То, что не случится нашей помолвки. Это даже к лучшему. Главное — избавиться от фантазий, от блуждания в темноте. Точно камень с души упал. Вот и потолковали.

— Погоди, Анфиса, не горячись, — жалобно сказал Феофан. — Я не говорю тебе: «Нет». Я тебе говорю: «Может быть».

— Ну, а я тебе говорю: «Надоело!» Если кто у папеньки вдруг попросит моей руки, соглашусь немедля.

Он пожал плечами:

— Ну и глупо. Не бывает счастья назло кому-то.

Девушка ответила:

— Лишь бы от тебя отлепиться, думать о другом.

В общем, поругались.

Софиан понемногу возвратился в рабочее состояние, отоспался, начал регулярно питаться, часто заходил в мастерскую и выслушивал Филькины доклады. А в уме уже прокручивал будущие фрески. И конкретно: Иоанн Предтеча, совершающий таинство крещения Иисуса в Иордане, и сошествие Духа Святого от Отца; словом, та же Троица, но явившаяся миру в новых образах. Как расположить персонажей, дабы прихожанин ощутил грандиозность момента Богоявления, и затрепетал, и проникся благоговением? Как расставить цветовые и световые акценты? Как соотнести все фигуры? Делал многочисленные наброски — грифелем на досках, иногда показывал их Фильке, спрашивал совета. Тот критиковал, говорил, что пятен не может быть три, это отвлекает внимание, главное — Христос, на Него должны быть устремлены взоры.

— Как, а голубь? — удивлялся племянник гробовщика. — Белый летящий голубь, воплощение Духа Святого? Он — центральный узел картины, и Его появление освещает и освящает сцену.

— Всё зависит от конфигурации и расположения окон в церкви.

— Это правильно. Я отправлюсь в Галату завтра же.

Капал мелкий дождик, и пришлось нанять экипаж с поднимающимся кожаным верхом. Ехал и слегка волновался. На воротах заплатил пошлину и спросил, где возводят новую православную церковку. Покатил туда.

Та была ещё не достроена, и работники завершали центральный купол, но намётанный глаз художника цепко схватывал каждую деталь. Дорифор мог уже представить себе и расположение алтаря, и иконостас, и центральные Царские врата. Стоя в полутьме возводимого помещения, вглядывался в стены, мысленно располагал на них фрески. И настолько оказался захвачен собственным воображением, что не сразу услышал за спиною шаги. Оглянулся и увидел седовласого старца в нищенских лохмотьях. Тот смотрел с хитрецой, улыбался беззубым ртом и слегка подмигивал. Потом прошамкал:

— Что, не узнаёшь?

Феофан попробовал вспомнить, но не смог.

— Ай-яй-яй, как нехорошо забывать друзей! Но, конечно, более пяти лет прошло, а в тюрьме год считается за три... Цеца я, твой сокамерник, восторгавшийся искусством твоим демонстрировать фокусы.