Михаил Казовский - Страсти по Феофану

Мастер проворчал:

— Ничего, ничего, всё идёт как надо... Ты сегодня будешь сам писать свой закат.

— Доверяете?

— Ну, ещё бы. И к тому же мне придётся отлучиться на время.

Молодой человек сопоставил факты, догадался и произнёс:

— Потружусь на совесть за нас двоих. — А коробочка по-прежнему лежала у него дома в сундуке, пустить её в дело он пока не решался.

В полдень, как обычно, поварёнок с кухни притащил художникам трапезу в корзинке — молоко, два куска телятины, несколько гроздей винограда и пирог с сыром. Дорифор ел рассеянно, а на реплики подмастерья часто отвечал невпопад. Больше не работал и смотрел, как помощник кладёт мазки. А потом и вовсе поднялся:

— Ладно, мне пора.

— Вы надолго?

— Думаю, не слишком.

Он спустился в сад… Было очень жарко, зелень стояла не колыхаясь, разомлевшая и горячая, не такая сочная, как обычно, пахло пылью и сухой хвоей. Из травы выпрыгнул кузнечик, словно бы обжёгся о каменную дорожку, подскочил от ужаса и исчез в траве. Колокол домовой капеллы пробил два часа.

Софиан отыскал скамейку, но она стояла на самом пекле, и садиться на неё не хотелось. Он шагнул в тень под дерево и устроился прямо на земле, прислонившись спиной к стволу. Было очень тихо, если не считать частые удары собственного сердца.

Феофан подумал: «Почему я люблю эту женщину? Ведь кругом множество других, и покладистее, и красивее. Почему от имени её одного я теряю разум? Вот приехал сюда, за море, и рискую жизнью, отбивая жену у такого грозного мужа? Богомерзко ли сие или богоугодно?» И ответил сам: «Непонятно. Почему Данте восхищался Беатриче, а Петрарка Лаурой? Это нечто такое, что выше нас. Часть того, что зовётся Судьбой. И теперь я связан с Летицией неразрывно, что бы с нами двоими ни случилось, — общим сыном. Он соединил нас навечно. Стало быть, у меня на Летицию прав не меньше, чем у Варацце. Может, именно Лукиано и есть разлучник? Несмотря на венчание в церкви?»

Дорифор услышал лёгкие шаги. Встрепенулся и увидел, как она идёт по дорожке в светлом шёлковом платье, шёлковой накидке на голове и таких же в туфельках с шёлковым верхом. На лице её, неизменно прелестном, с тонкими чертами и по-прежнему пухлыми губами, может быть, слегка похудевшем, осунувшемся (видимо, как следствие заключения в башне), он прочёл крайнюю взволнованность, даже страх. Женщина искала его глазами — неужели не смог прийти? — ведь скамейка в саду пуста...

Сын Николы поднялся из-под дерева и шагнул ей навстречу.

Взгляд Летиции вспыхнул, как щепоть пороха, брошенного в огонь. Губы приоткрылись от вздоха. Обе её ладони соединились, пальцы переплелись и прижались к груди.

— Здравствуй, — прошептал богомаз. — Как я рад, что мы снова вместе.

Ничего не произнося, дочка Гаттилузи бросилась к нему и прильнула пылко, крепко обхватив, как святую вещь. Подняла лицо, мокрое от слёз. И проговорила:

— Фео, дорогой! Ты не представляешь, как я счастлива в эту минуту. После этого умереть не страшно.

— Мы с тобой умрём только так — обнявшись. Потому что жить друг без друга не в состоянии.

— Да, не в состоянии.

Он повёл её в тень под дерево, и объятиям их, поцелуям, страсти — не было границ. И высокая трава раскачивалась над лицами влюблённых, обессиленно лежавших прямо на земле. Муравей прополз по её обнажённой груди. Софиан дунул на него и прогнал. Женщина сказала:

— Вот и я иногда чувствую себя такой муравьихой. Ди Варацце дунет — и я улечу.

— Не позволю. Ты теперь не одна. Можно повидать сына?

— Завтра приведу обоих детей посмотреть, как расписывают спальню.

— Очень хорошо. А Григорий знает, кто его отец?

— Он уверен, что Лукиано. Но чуть позже я ему признаюсь.

На капелле ударил колокол — было три часа.

Итальянка заторопилась, начала поправлять одежду, стряхивать с шелков пыль.

— Значит, завтра?

— Завтра... Я теперь пойду первая. Ты — немного позже.

— Ну, конечно. Не беспокойся.

Возвратившись в спальню ди Варацце, Дорифор присел в уголке, в холодке, приходил в себя. Ученик заметил:

— Я почти закончил рассвет.

— Вижу, вижу. Получилось сильно.

— Извините, учитель, но у вас в волосах — сухие травинки.

Он смутился, начал вычищать. Молодой человек вздохнул:

— Даже позавидуешь...

Феофан удивился:

— Ты о чём?

— Будет ли в моей жизни истинная любовь?

Мастер проворчал:

— Тут завидовать нечему. Я и счастлив, и несчастлив одновременно. Слишком много помех нашим чувствам...

Подмастерье сказал:

— Основная помеха — муж...

— Тс-с! Ни слова больше.

— Я молчу. Мы и так понимаем друг друга. — А себе сказал: «Может быть, рискнуть? И помочь хозяину? Господи, как страшно! Нет, нельзя, нельзя. Надо ещё подумать. Здесь работы, как минимум, на два дня. Выбор сделаю завтра утром ».

Неожиданно вечером Роман заболел — то и дело его рвало, он дрожал, как осиновый лист, и не мог согреться. Ночью бредил и впадал в забытье. Но к рассвету сделался спокойнее. Тем не менее Дорифор не позволил ему подняться с постели и к Варацце на работу в качестве подручного взял с собой Симеона. Мальчик был несказанно горд. А пока здоровые обитатели домика завтракали в столовой, хворый подмастерье поднялся и, покачиваясь от слабости, вытащил из сундучка серую коробочку. Плохо соображая, что делает, высыпал её содержимое в банку свежей серой краски, размешал кистью и закрыл крышкой. Прошептал: «Будь что будет. Может, я болею из-за того, что вот эта дрянь у меня под кроватью? Сам избавлюсь и хозяину помогу. Видно, Провидению так угодно». Рухнул на матрас и мгновенно заснул, умиротворённый. Симеон же, зайдя, прихватил все банки и пошёл вслед за мастером. Тот спросил:

— Как Роман?

— Спит без задних ног.

— Это хорошо. Значит, поправляется.

Фреска в самом деле близилась к своему завершению. Феофан прописывал последних животных, а подручный дорисовывал фон, землю и траву. Сразу пополудни дверь открылась, и вошла Летиция вместе с детьми. Старшей дочке, Томмазе, в скором времени исполнялось четырнадцать. Невысокого роста, полноватая, девочка во многом напоминала мать, но, пожалуй, ей не хватало той изысканности и лёгкости, что всегда отличали наследницу Гаттилузи; крупные черты Пьеро Барди, к сожалению, повлияли на её внешность не лучшим образом. Но зато мальчик был прелестен. Тёмно-русый, кудрявый, как ангелочек, с карими пронзительными глазами и здоровым цветом лица. А его нежным пальцам, не по-детски длинным и тонким, мог бы позавидовать каждый музыкант.

Женщина сказала:

— Здравствуйте, мессир. С разрешения мужа, мы пришли посмотреть на вашу работу. О, какое чудо! Вы изобразили Эдемский сад столь искусно, словно побывали в нём сами.