Михаил Казовский - Страсти по Феофану

У Томмазы вырвалось:

— Ой, какие птички! Козочки, барашки! Мне так нравится!

А синьора ди Варацце обратилась к сыну:

— Ну, Григорио, отвечай — что это за люди здесь нарисованы?

— Эти, посредине?

— Да.

— Голые?

— Обнажённые.

— Я не знаю.

— Господи, ну как же? Кто был изгнан из рая на землю за грехи?

— Ева и Адам.

— Ну, так вот.

— Эти голые синьоры — Ева и Адам?

— Разумеется.

— А чего они без одежды? В баню собрались?

Дочка захихикала, а родительница ответила:

— Нет, они в раю были столь невинны, что не сознавали своей наготы, никого не стесняясь, в том числе и друг друга. Но, вкусив от Древа Познания, сразу же прозрели и прикрыли плоть. Что мы вынуждены до сих пор делать.

— Почему? — спросил мальчуган.

— Так как и на нас — первородный грех.

— Значит, все мы грешны?

— К сожалению.

— И не попадём в рай?

— Нет, Иисус Христос, претерпев муки на кресте, искупил провинность Евы и Адама. Сделал наши души бессмертными. И поэтому христиане называют Его Спасителем.

Тут вмешалась девочка и сказала:

— Но окажется в раю только тот, кто не станет грешить в дальнейшем. Видишь змия на ветке? Он и ныне продолжает всех толкать на различные гадости.

— Фу, какой противный!

Дорифор заметил:

— Предложил изобразить его на картине мой подручный — Симеон по прозвищу Чёрный. Как напоминание о том, что победа добра над злом ещё не свершилась.

Подмастерье, покраснев, поклонился.

— Вы прекрасно поработали, господа, — оценила Летиция. — Я, пожалуй, попрошу мужа поменяться спальнями. Он человек суровый, и ему не до подобных «ше-д’овров». А моей душе радостно становится от соприкосновения с подлинным искусством.

Софиан тоже поклонился:

— Я польщён, сударыня. Почитаю за счастье вам служить.

Женщина опять повернулась к сыну:

— А тебе, Григорио, нравится панно?

— Очень нравится.

— Ну, тогда пойди, поблагодари синьора художника. Протяни ему руку и пожми. Думаю, он обрадуется.

Мальчик повиновался. Посмотрел на отца без малейшей опаски, даже с любопытством. Феофан при виде себя самого, только маленького, полного энергии и надежд на долгую, счастливую жизнь, так расчувствовался, что едва не заплакал. Слушал слова ребёнка:

— Можно мне пожать вашу руку? И сказать спасибо за картину?

— Можно, дорогой. Буду только рад.

Детская ладошка утонула в его ладони — нежная, прохладная. Снова их глаза задержались друг на друге. Вроде что-то поняли, не известное раньше. Неожиданно парнишка дёрнул руку, отступил, смутился. Обернулся к матери:

— Хватит! Надоело! Я хочу на воздух!

— Что случилось, милый?

— От картины идёт скверный запах!

Богомаз ответил:

— Краски не просохли ещё.

— Мама, мама, пошли отсюда! — хныкал сорванец.

— Хорошо, идём. До свиданья, мессир. Да хранит вас Бог.

— До свиданья, мадонна. Был польщён вашим посещением...

Проводив взглядом даму и детей, Симеон сказал:

— Настоящая фряжская красавица. — Помолчав, добавил: — Дочка тоже у неё ничего. Только задавака.

— Почему ты решил?

— В тот момент, как зашла речь о змие и обо мне, даже не кивнула. Не удостоила. Вроде я какой-то холоп.

— У вельмож свои представления о вежливости. А мальчонка тебе понравился?

Чёрный подмигнул:

— Ну, ещё бы! Вылитый родитель!

В то же самое время итальянка пеняла сыну:

— Ах, Григорио, как ты дурно вёл себя! Раскапризничался чего-то, словно карапуз. Что подумает о тебе синьор живописец?

Паренёк отвечал, выпятив губу:

— Разве ты не чувствовала сей премерзкий запах? Я сказал, что думал.

— Не всегда надо говорить то, что думаешь. И потом тебе объяснили: краски ещё не высохли.

— Нехорошие краски.

— Ой, не говори глупостей.

Тут вмешалась Томмаза:

— Не пойму, маменька, почему этот господин так тебя волнует?

У Летиции дрогнули ресницы:

— Да? Волнует? Что ты говоришь?

— Он слуга, холуй. И его мнение о нас не должно тебя трогать.

Мать воскликнула, рассердившись:

— Как тебе не стыдно! Феофано — не слуга, не отребье, а такой же, как мы. На себя посмотри, «аристократка»! Между прочим, наш с тобой общий предок был простым крестьянином.

— А откуда тебе известно, что художника зовут Феофано? — удивилась девочка.

Женщина смутилась:

— Потому что мы знакомы с ним ещё по Галате.

— Вот как? Интересно... — Поразмыслив, осведомилась: — Уж не он ли писал твой портрет, что висит в кабинете дедушки?

— Совершенно верно.

— A-а, тогда понятно...

— Что тебе понятно? — нервно спросила её родительница.

— Про кого мой покойный папенька говорил, что зарежет шелудивого богомаза, если встретит.

— Твой покойный папенька — Царство ему Небесное! — говорил много ерунды. И вообще не суй свой хорошенький носик в те дела, о которых не имеешь понятия.

Дочь надулась, а потом презрительно бросила:

— Только не считай меня дурочкой. Я уже почти взрослая. А с тринадцати лет замуж имею право выйти.

— Ой, не торопись, моя дорогая. Ничего хорошего в замужестве нет.

— Если без любви, то конечно...

Мать остановилась, развернула её к себе:

— Это что такое? Ты на что намекаешь?

Та потупилась:

— Ни на что, ни на что, я сказала вообще...

— Прикуси язык. Вы сегодня оба несносны. Даже голова разболелась. Я пойду прилягу. — И торжественно ушла к себе в комнаты.

Скорчив рожу, Томмаза передразнила:

— «Вы сегодня несносны»! А сама? Притворяла и лицемерка.

Мальчик посмотрел на сестру:

— Притворяла? Почему?

— Потому, глупыш, — фыркнула она. — Ты ещё не понял, с кем имел счастье сегодня познакомиться?

— Нет. А с кем?

— С собственным отцом!

У Григория даже рот открылся от удивления:

— Как — с отцом? Разве дон Лукиано — не мой отец?

— Он твой отчим. Настоящий отец — этот, стеномарака.

Испугавшись, паренёк зарыдал и в слезах ответил:

— Нет, неправда, неправда! Ты нарочно врёшь, чтоб меня обидеть.

— Да спроси любого, хоть Анжелу...

— Не хочу спрашивать, потому что знаю: мой отец — Монтенегро! Я его люблю. Больше никого!

— Ну и дурачок. Что хорошего в твоём ди Варацце? Старый губошлёп. А у этого, у художника, внешность ничего. И глаза приятные. Он, конечно, не знатен, но зато и моложе, и симпатичнее. Нет, из них двоих я бы предпочла Феофано.

Мальчик перестал плакать, шмыгнул носом и произнёс:

— Ты меня оглоушила. Уж не знаю теперь, что и думать.

Девочка склонилась к нему и поцеловала:

— Думай о приятном. Скоро у меня именины, будет много сладостей, бал и развлечения. То-то погуляем! — и взяла его за руку, чтобы отвести в детскую.

Шаркая за ней, брат ворчал:

— Да, тебе хорошо: у тебя отец умер. Никаких забот! А вот мне теперь — мучайся, страдай, привыкай к этой новости. Ну, скажи, Томмазочка, что ты соврала, и родитель мой — ди Варацце!