Михаил Казовский - Страсти по Феофану

Софиан ответил:

— Да не знаю, право. Тут меня иеромонах Киприан — помнишь ли его? — приглашал в Москву. Тоже говорил, что нуждаться ни в чём не буду.

Ерофей скривился:

— Ты про Куприяшку забудь. Был Куприяшка да вышел весь.

— То есть как?

— Он сперва с Алексием-то, митрополитом, оченно сдружился, а потом рассорился. И сбежал в Литву. Под эгиду литовского князя Ольгерда. Поддержал задумку разделения митрополии. И поехал в Царьград уговаривать Патриарха.

— Ну, уговорил?

— Без сомнения. Филофей в декабре прошедшего года рукоположил Киприана митрополитом Киевским и Литовским. С тем чтобы после смерти Алексия сделался на месте его митрополитом Всея Руси. Вот оно обернулось как! Понял, нет?

— Надо же! Не знал...

— Стало быть, в Московии ждать тебя не ждут, а зато на Новгородчине сделаешься самым уважаемым горожанином. Верно говорю.

— Ты разбередил мою душу. Дай обдумать спокойно.

— Думать нечего. Ноги в руки — ив путь-дорогу. Коли денег мало, я тебе ссужу, а по возвращении моём из Египта выплатишь при случае. Совершенно без роста!

— Что ж, тогда, пожалуй, поеду. Но сначала с сыном и с Романом поговорю. Мнение их послушаю.

Путешественник подивился:

— Господи ты Боже мой! Кто они такие? Прикажи — и баста!

— Не могу, не хочу приказывать. Никого неволить не стану.

— Даже сына?

— А его — тем более. Мы с ним друзья. И почти на равных.

— Ну, ты, Феофан Николаич, добряк. Надо быть построже.

— Больно сильно люблю парнишку — и поэтому уступаю.

Мальчику полгода назад исполнилось одиннадцать. Был он худощав, как его отец, но зато кареглаз и расчёсывал на прямой пробор тёмно-русые кудри. От Летиции взял пригожесть лица — тонкие черты, небольшой, чуть вздёрнутый нос и пунцовые пухлые губы. Посмотрел на Дорифора с улыбкой — ясной и доверчивой:

— Ах, какое на дворе солнышко, папенька! Не возьмёшь ли меня сегодня искупаться на море? Засиделись мы в городе.

— Отчего не взять? Можно и на море. Я и сам давно не купался. Но пришёл потолковать об ином. Приглашают меня на Русь расписывать храмы. Не в Москву, а севернее, в Новгород Великий, где родился наш Симеон. Думаю поехать, потрудиться в охотку, денег накопить. Но и расставаться с тобою сердце не велит. Вот не знаю, что делать.

— А не расставайся, — ответил Григорий.

— Что, не ехать?

— Нет, наоборот, взять меня с собою.

— Ты хотел бы этого?

— Ну, ещё бы! — Сын в ладони хлопнул. — Новые края, неизведанные, диковинные. Необычные люди.

Интересный, загадочный мир! Страх как тянет с тобою в путь!

— Но природа там дикая, часто непогода. А зимою морозы, снег не тает по нескольку месяцев. Люди ходят в бараньих, лисьих и волчьих шубах. Не боишься ли?

— Нет, с тобою, папенька, хоть на край земли!

— Точно? Не спасуешь? Дай тебя обнять. Милый мой, хороший мальчонка. Я тебя люблю больше жизни. Вспоминаю Летицию, глядя на твою славную мордашку.

— Папенька, люблю тебя тоже очень сильно! А поедет ли Симеошка?

— Ну, ещё бы! Первым делом — к родным пенатам.

— А Роман с семейством?

— С ним ещё не говорено.

Старший подмастерье согласился вначале, но Томмаза-Пульхерия быстро осадила супруга. Безусловно, в их паре верх обычно брала она и практически вила из мужа верёвки. О поездке на Русь слышать не хотела. После тёплой, жизнерадостной Каффы — в холода со снегом? В незнакомую речь, в чужеродные обычаи и традиции? Есть ли там итальянские, греческие книжки? Виноград её любимый и персики? Перенесёт ли дорогу маленькая дочка? Нет, и не просите. Женщина с ребёнком не тронется ни на шаг. Пусть Роман решает. Если едет, то без неё. Уговоры тщетны. Никаких компромиссов.

И Роман остался. Извиняющимся тоном говорил учителю:

— Вы меня поймите, кир Феофан. Всей душою с вами. Жажду поработать как следует и создать новые картины. Но семью не брошу. Без Пульхерии я никто. Как собака, привязан к ней. А теперь и к дочери.

— Я тебя понимаю в этом, — грустно соглашался художник. — Сам не мог без Летиции. Будь она жива, никуда бы, наверное, и не двинулся. Но теперь поеду.

Вместе с сыном навестили могилу матери. Посидели, поплакали и повспоминали её. Обещали не забывать и когда-нибудь ещё возвратиться.

А в начале августа 1377 года покатили на север.

Первым делом задержались в Солхате, чтобы испросить у татар дозволение на проезд через южные степи. Здесь увиделись с Некоматом — сурожским купцом, постоянно крутившимся около татар; он-то и сказал Феофану:

— Говорить с тобою желает именитый московский болярин Вельяминов Иван. Он теперь в советниках у Мамая по делам Руси. Просьба у него до тебя.

— Какая просьба?

— Скоро сам узнаешь.

Русский оказался маленького роста, щуплый, длинноносый, борода до пояса. Говорил по-гречески со славянским акцентом, но довольно внятно. Посверлив художника недоверчивым взглядом, напрямик спросил:

— Уж не к князю ли Дмитрию едешь, не в его ли град?

— Нет, по приглашению новгородцев.

— Это хорошо, — подобрел вельможа. — С Дмитрием-то дел не имей — бестия, каких мало, негодяй, паскуда. Я его ненавижу. — Походив, добавил: — Он такую обиду мне нанёс, что поплатится за неё жизнью.

Дорифор тактично молчал, а боярин, видимо, соскучившись по сочувствующим людям, быстро объяснил ситуацию:

— Понимаешь, грек, я из древнего рода, что всегда служил великим князьям. Предки по мужской линии были тысяцкими. Это значит, воеводами, командирами тысячи. Но не только. Тысяцкий — он ещё и в болярской думе главный. Можно сказать, правая рука князя. — Снова походил по горнице. — Должность по наследству переходила — от отца к сыну. И когда год назад тятенька мой преставился — Царство ему Небесное! — Дмитрий был обязан утвердить тысяцким меня. Я средь братьев старший! Ну, а он учудил чего, представляешь?

— Нет, — признался художник.

— Побоялся, что боляре под моим началом будут не подвластны ему. И вообще упразднил должность тысяцкого! У-празд-нил! Вот иуда! Пренебрёг вековым уложением! Сделал окольничьим, то есть воеводой, брата моего Тимофейку, а над думцами поставил собственного зятя — мужа своей сестры. Ну, не прохиндей ли?

Вельяминов сел и закончил жёстко:

— Я вначале подался в Тверь, чтоб подвигнуть князя Михалко на войну с Москвой. Но поход, увы, провалился. И теперь состою при Мамае, потому как татары — единственная сила, что свалить Дмитрия сумеет. Кое-что уже удалось... Но нужны союзники. И не только внешние, но и внутренние, московские. У меня есть надёжа на двоюродного братца Дмитрия — князя Владимира Андреевича. С ним хочу дружбу завести. И прошу тебя передать ему грамотку. — Вытащил из рукава свиток. — Он, Владимирко, акромя Москвы, в Серпухове сидит. Да бывает там редко. Но зато на холму Высоком, года три назад, был основан Высоцкий монастырь. Там игуменом отец Афанасий. Вот ему-то и вручи сё послание. А уж он Владимирке его поднесёт. Как, исполнишь?