Михаил Казовский - Страсти по Феофану

Софиан спросил:

— Говорил с ней уже про замужество?

Молодой человек померк:

— Смысла в том не вижу.

— Это отчего?

— Я не ровня ей. Мой отец — просто бирич при Вече. Ходит по дворам и зачитывает грамоты от Совета господ. А она — болярская дочка, из семейства вельмож.

— Ты талант. Научился у меня многому. Через год-другой сделаю тебя управляющим нашей мастерской.

— Благодарен, конечно, за подобную честь, только разницы особой не вижу — управляющий, он и есть управляющий; кровь не та, носом не вышел.

— Ну, не знаю. А поговорить можно всё равно.

Тот махнул рукой:

— Бесполезно!

Феофан подумал: «Ну, и хорошо, что не выйдет за него». Сам себя спросил: «Я-то почему радуюсь? При любом раскладе, между мной и Машей ничего быть не может. Двадцать четыре года разницы. Младше моей Гликерьи — смех!» И закончил веско: «Просто мне приятно смотреть на женскую красоту. Не принадлежащую пока никому».

Новая работа в мастерской и церкви захлестнула художника, но однажды вечером, возвращаясь в гостевое крыло дома Василия Даниловича, богомаз увидел Марию, наблюдавшую за вознёй щенят, появившихся у кудлатой дворовой суки. Девушка смеялась, хлопала в ладоши. А увидев Грека, почему-то вздрогнула и в ответ на его приветствие молча поклонилась. Подойдя, он спросил по-гречески:

— Я не помешаю? Можно посмотреть?

— Сделайте одолжение, — прошептала боярышня, подбирая греческие слова с трудом.

Постояв и похмыкав тоже, глядя на борьбу бестолковых кутят, Дорифор вновь заговорил:

— Вы как будто бы дичитесь меня? Неужели я кажусь таким страшным?

Дочь Василия от растерянности не могла ничего ответить. Теребя косицу, еле слышно произнесла:

— Вы не страшный, а непонятный... Не такой, как наши. И потом у меня плохо с греческим.

— Вашу речь разумею вполне.

— Вы мне льстите.

— Разве что слегка.

Сумерки сгущались. Маша сказала нервно:

— Мне пора. Я должна идти.

— Вы боитесь, что нас увидят? Девушке не положено разговаривать с посторонним взрослым мужчиной?

— Не положено, — согласилась та.

— А тем более с чужестранцем?

— Да, тем более.

— А тем более, если он простой живописец?

— Вероятно, так.

— Что ж, тогда прощайте. Больше никогда я не потревожу вашей светлости. — Сухо поклонившись, он пошёл к своему крылу. И не мог в полутьме увидеть, как стоит она, горько плача.

Церковь Спаса Преображения, выстроенная Василием Даниловичем на Ильине улице, оказалась больше аналогичного храма Фёдора Стратилата. Соответственно, было много места для росписи — купол, низлежащие стены, Троицкий придел. Кстати, последний, небольшой такой закуток, представлял из себя личную молельню мецената-боярина, и уж там можно было не следовать строгим канонам, выразить себя от души.

Феофан обдумывал общий замысел долго. Много раз ходил по ещё не украшенному храму, в разное время суток, наблюдал, как падает свет из окон, как перемещаются тени. Делал многочисленные наброски. Подбирал цвета.

Заглянул однажды к архиепископу. Поделился своими сомнениями:

— Не хочу изображать Господа всепрощающим, тихим агнцем, как в иных соборах. Он не только Спаситель мира, но и Судия. Страшный суд грядёт. Прихожане не должны забывать об этом. Бог не только милостив, но ещё и суров. Возлюбив Адама и Еву, Он бестрепетной дланью удалил их из рая. И обрёк человечество на невероятные муки, даже в малой степени не способные искупить первородный грех. Воплотившись в Сыне, Бог послал Его на ужасную смерть. Бог не только Отец, но и Вседержитель, Пантократор [18] Пантократор — от греч. pantokrator — всевластитель; поясное изображение Христа, благословляющего правой рукой и с Евангелием в левой. . В Сыне отразились эти черты. Я желаю их показать. Но поймёт ли паства?

Духовник ответил не сразу, пребывая в задумчивости. Но потом убеждённо сказал:

— Надо сделать так, чтобы поняла. Напиши Христа чуть моложе традиционного — в молодости суровость не так страшна. Да, естественно, Пантократор: Он карает грешников, но и милует праведников. Пусть они, праотцы, будут рядом. Все, предвозвестившие Новый Завет — от Адама до Иоанна Крестителя. Не забудь Авеля с ягнёнком — символ жертвенности, кротости. А вокруг — серафимы и архангелы. И тогда грозный облик Господа станет уравновешен с милостью Его к людям. Это главное.

— А в приделе помещу Троицу Святую с Авраамом и Саррой, Деву Марию с Младенцем и мои любимые персонажи — Иоанна Лествичника и Макария Египетского со столпниками.

— На твоё усмотрение. Здесь ты знаешь более меня, так как жил на Афоне и беседовал с тамошними старцами.

— Я их до сих пор вспоминаю с теплотой. Все мои знания о Боге и о тварях Его словно разложили по полочкам.

— Как-нибудь зайди, поделись — буду рад вельми.

— Непременно, отче.

Дорифор надеялся приступить к росписи в октябре, чтоб закончить к Рождеству, но Василий Данилович его отговорил:

— И не думай даже. Здесь не Царьград, холода как ударят, и не сможешь работать — пальцы закоченеют, краска на холодные стены будет ложиться плохо. Погоди до весны. А пока займись мастерской — если надо, я деньжонок подкину.

Не в деньгах было дело: богомазы, видимо подзуженные Пафнутием, отнеслись к Софиану с плохо скрываемой враждебностью, напряжённо ждали первых его решений. Он проверил расходно-приходную книгу предприятия (Симеон помогал ему с переводом) и остался крайне недоволен состоянием записей. Вызвал Огурца и спросил:

— Где семнадцать рублёв из пятидесяти, выделенных Советом господ на сие лето?

Тот зашлёпал губами, начал тыкать корявым пальцем в пергаменты, что-то лопотать. Грек его перебил:

— Нет, мы подсчитали: получается, что истрачено только тридцать три рубля. Возврати остальные, или о твоём воровстве сообщу казначею.

Огурец помрачнел и ответил, что он не вор и такой суммой не располагает, потому что в глаза её не видел.

— Стало быть, не брал?

— Не сойти мне с этого места! Малыми детями клянусь!

Феофан в раздумье бороду подёргал. Посмотрел с прищуром:

— А тогда скажи, сколько денег в самом деле поступило к тебе?

Управляющий замялся, отвечать не хотел, но, припёртый к стенке, всё-таки промолвил:

— Тридцать три.

— Так бы и говорил с самого начала. Значит, Александр Обакуныч прикарманил?

— Ох, сие не ведаю. Люди мы подневольные, нам совать нос в разные господские расчёты не след. Не до жиру, быть бы живу.

— Ладно, я попробую.

У Пафнутия опять покраснели бугорки на лице:

— Не советую, Феофан Николаич. Можно сильно обжечься. Ты в делах русских не разумеешь. Ну, а я кумекаю и осиное гнездо обхожу стороной, а не ворошу.

— Глупый, на тебя ж потом свалят! По учёту выходит, будто ты украл.