Борис Акунин - Счастливая Россия

Последнее было адресовано не Бляхину, а безмолвному Шванну.

Филипп постучал карандашом по столу, как бы в задумчивости. Это был знак, что капитану пора выйти – допрашиваемый дошел до правильной кондиции, готов к откровенным показаниям. А при Шванце он будет зажиматься, потому что боится. Капитан на первом допросе в порядке дрессировки ставил его на колени и бил грязным веником по морде. Еще заставил сто раз написать на листке «Я не писатель, а говно». Свободин плакал и потом несколько дней заикался.

– Продолжайте, товарищ Бляхин. Я скоро вернусь.

Капитан отложил газетку, вышел.

Повадка у Филиппа сразу изменилась. Он отодвинул протокол, наклонился над столом.

– Я, товарищ Свободин, вашу повесть прочел на одном дыхании. Оторваться не мог. Словно сам в будущее попал! Как вы там завернули, а?

Говорил вполголоса и быстро – типа пока начальника нет.

– Да?! – Писатель весь засветился. – Правда же там нет ничего антисоветского! Это ведь про далекое будущее, про двадцать второй век!

– Мировая книжка, совсем не вражеская, – подтвердил Бляхин. – Я считаю, вы за остальных отдуваетесь. Ужасно за вас переживаю. Я ваш читатель всегдашний. Подпишите мне, пожалуйста, на память, а то капитан вернется – при нем нельзя.

И – открытку на стол, из дела. Она все равно там без инвентарного номера лежала, между страниц.

Свободин взял авторучку. Бляхин застенчиво попросил:

– По имени можно? Меня Филиппом зовут… Я уверен, что всё обойдется. Разберутся. Так что пишите «товарищу».

– А гражданин Шванц говорил… говорил, что меня… расстреляют.

У Свободина задрожали губы, глаза налились слезами.

– Вы на него зла не держите. Он если кого считает врагом, прямо лютеет. У нас даже свои его боятся. А враги его ненавидят. Видали, у него голова перевязанная? Это товарища капитана гадина одна убить хотела. Но вы не нервничайте, Лука Трофимович, не дам я вам пропасть. Советская литература мне этого не простит.

Дверь была закрыта неплотно. Шванц стоял в тамбуре, слушал.

– Я с вами буду в открытую, – продолжал крутить шарманку Филипп. – Потому что верю: вы нашей родине не враг. Я помочь хочу. Только и вы мне помогите. Следствию не вы нужны, мы же понимаем, что вы увлеклись, оступились. Нам Иларий нужен. Вы вот говорите «божья коровка», а он куда как непрост. Улетела коровка-то, когда жареным запахло. На воле порхает, пока вы тут мучаетесь.

– Я знаю. Гражданин Шванц меня про Илария много раз спрашивал. Я бы сказал, но я честно не знаю.

– Верю. Но память у человека как устроена? Ее ворошить надо – глядишь, что и выплывет. Давайте вместе попробуем. Вспоминайте про монаха всё подряд.

– Сейчас… – Свободин сосредоточился, заскреб подбородок. – Ну вот, не знаю, пригодится или нет… Был один спор. То есть не спор, а… Брат Иларий никогда не спорит. Он так наклоняет голову, словно обдумывает слова собеседника, вертит их, осмысляет и поворачивает на собственный лад… Нет, правда, совсем ерунда. Даже не знаю, стоит ли?

– Рассказывайте, рассказывайте.

– Говорили про вечное русское – про смысл жизни. Я излагал свою всегдашнюю идею: что человек должен стараться быть самим собой, не подстраиваться под ожидания окружающих, не усреднять и не «стандартизировать» свою индивидуальность. Иларий сначала кивал, а потом говорит: «Но человек может быть не очень хорошим и даже совсем нехорошим. Разве это правильно, если он такую свою индивидуальность станет пестовать? Я полагаю, что назначение жизни не „быть собой“, а „стать собой“. Родился ты на свет, допустим, желудем, который может вырасти могучим дубом, а может и не вырасти. Попадет не в ту почву, или ствол искривится, или засохнет. Надо всё время помнить, что ты не просто желудь, а дуб. И дорасти до своего истинного размера». Я говорю: «А, может, я не желудь. Зачем мне становиться дубом?» «Ты, отвечает, все равно кто-то потенциально прекрасный, у Бога по-другому не бывает. Не желудь, так семечка плодоносной яблони или орешек корабельного кедра. Над помнить одно: то, что не растет, не имеет смысла, а что не выросло в полный рост, то пропало зря». Я потом долго про это думал…

Створка двери слегка качнулась. Это значило: теряем время, Бляхин.

А писатель, говорун, увлекся – не остановить.

– Еще брат Иларий однажды рассказал про себя историю, смешную. Как встретил на улице дворняжку, несчастную, голодную. Говорит: «У меня деньги не всегда бывают, а тут в кармане рубль лежал». Рядом продмаг, и очереди нет. Он зашел, купил на все дешевой колбасы, такой, знаете, «собачьей радости». Выносит, протягивает собаке, а та не привыкла от людей ничего хорошего ждать – и деру. Иларий за ней. Она – пуще. Через двор, через помойки какие-то. Он бежит, кричит: «Погоди! Гляди, какая вкуснятина!» Даже кинул ей кусок колбасы вслед – может, подберет. А собака решила, что камень, и припустила еще быстрей. Так он ее и не догнал. Подобрал колбасу, вытер рукавом. Съел сам. Говорит: «Не получилось собачьей радости, так мне вышло в радость». Все засмеялись, а он удивился и обрадовался, что получилось смешно. Он совсем не умеет шутить…

Дверь снова нетерпеливо дернулась.

– А вы когда его последний раз видали, Илария? Расскажите подробно, до последней мелочи.

– Я уже рассказывал гражданину Шванцу до последней мелочи. Но я могу еще раз, если нужно. Для вас – постараюсь. Там рассказывать-то нечего. Значит, так… Это было за два дня до моего ареста, 29 июля… Я опоздал на доклад и пришел, когда Сергей Карлович спорил с новеньким, с физиком, про науку будущего, а брат Иларий уже уходил, торопился куда-то. Он стоял у окна с Квашниным. Я на них не смотрел, я заинтересовался спором… Погодите, погодите. Вспомнил! – Свободин встрепенулся. – Только сейчас вспомнил. Само выплыло! Я краем уха слышал, как брат Иларий сказал что-то такое про плацкарту. Точно! Что ему обещали плацкарту на поезд.

– Куда? – весь подался вперед Филипп.

– Не слышал… Квашнину, наверное, он сказал, но я не слышал. Ни куда, ни когда… Всё, я правду говорю.

Видно было, что правду и что больше из его памяти в данный момент ничего не выжмешь. В таких случаях методичка рекомендует сменить тему, а потом вернуться к интересующему предмету с какой-нибудь другой стороны.

– А чем у вас заканчивается, с Ветром-то? – Бляхин покосился на дверь.

Писатель обрадовался.

– Вам интересно? А прикажите, пусть мне дадут бумаги и карандаш. Я допишу, прямо в камере.

Ага. И крем-брюле тебе в хрустальной вазочке.

– Не положено. Расскажите пока так, коротенько.

– Коротенько трудно будет. У меня там еще много придумано. Сейчас, попробую… – Свободин уставился в потолок, прищурился. – Понимаете, у меня возникла гипотеза, что если Вселенная устроена на манер гигантской слоистой луковицы, то так называемая смерть – это не конец бытия, а перемещение нематериальной субстанции, души, из одного слоя «луковицы» в соседний. Такое наслоение параллельных миров, понимаете? И вот мой герой попадает из одного слоя «луковицы» в другой…