Борис Акунин - Счастливая Россия

Парнишка вошел, пожал руку, задрал голову. Глаза – не Антохины пуговицы, а с небольшим раскосом, в мамку.

– Папа мне про войну и про Первую Конную никогда не рассказывает.

– А ты меня спроси. Мы с Антохой много чего повидали. Боевой у тебя папка.

Мальчишка начал сыпать вопросами:

– А у вас маузер был? А шашка? А вы товарища Буденного видели?

– Как тебя сейчас. И товарища Ворошилова видел. Да что Ворошилова с Буденным – я самого товарища Сталина видал. Молодого еще, ни одной седой волосинки. Он тоже был член РВС Югзапфронта, как наш…

Спотыкнулся, не договорил про Рогачова. Помрачнел и Клобуков.

– Да-а, там много чего было, на войне. Не говорил тебе папаша, что я его от расстрела спас?

– Нет! Ой, расскажите, а?

Клобуков взял сына за ворот, подтянул к себе и толкнул к двери – ласково.

– Отстань от человека, Рэмка. Сначала я с ним поговорю, а потом уж отдам тебе на растерзание. Если у дяди Филиппа останется время. Топай к своему планеру. Воздушный флот сам себя не построит. Адочка, ступай за Рэмом.

Говорил Антон шутейно, а взгляд был серьезным. И, когда они остались наедине, заговорил про Рогачова.

– Как же он это, а? Вот уж про кого никогда не подумаешь. Я прямо сражен был, когда прочитал в газете. И ведь сам всё признал! Уму непостижимо. Мы с Панкратом Евтихьевичем после войны не виделись. Честно говоря, по моей вине. Он пару раз звонил, звал встретиться, а я уклонялся. Не мог его видеть после той ужасной истории с децимацией. Ты Рэму про нее не рассказывай. Не надо ему знать… А ты после войны с Панкратом Евтихьевичем общался?

– Доводилось. – Филипп повздыхал. – Что поделаешь? Меняются люди. В военное время орлы, а в мирное – вырождение и разложенчество. Сколько таких было? Вот и Рогачов не сдюжил. Потому я от него и ушел. Не было сил смотреть, как он разлагается.

– А где ты теперь?

Бляхин молчал. Думал: полдевятого уже. В полночь придут. Ну – или пан, или пропал.

– Так где? – переспросил Клобуков, расчищая полстола для тарелок с сыром и порезанным лимоном.

– В органах.

Рука, тянувшаяся за бутылкой, разлить коньяк, замерла.

– Сядь, Антоша. Выпивать-закусывать мы не будем. И встретились мы не по случайности. – Решившись, Филипп больше не колебался. – Я тебя нарочно поджидал, в безлюдном месте. Предупредить хочу, по старой дружбе. Рискую головой. Да поставь ты бутылку. Сядь. Слушай.

Тот сел, будто разом окаменевший, но бутылку из руки не выпустил. Глазами захлопал. Погоди, сейчас еще не так захлопаешь.

– Твоя жена, гражданка Мирра Носик, не в командировке. Она арестована, – жахнул Филипп.

Подскочил.

– А?! Мирра?! Почему?!

– Сядь.

И сразу второй удар:

– Из-за тебя.

– Как из-за меня? В каком смысле?! Где она? Господи… – Клобуков не садился, а вроде как топтался на месте: шажок влево, шажок вправо. – Я поеду! Я с тобой поеду! Нет, я знаю что… Я позвоню одному человеку.

Бляхин ухватил его, рванувшегося, за рукав.

– Никому не звони. Не поможет твой Крыленко. Сядь ты, мать твою! Не мельтеши!

Усадил растерянного Антоху насильно, за плечи. Отобрал бутылку.

– Хочешь спасти жену, делай, как я говорю. Только надо быстро, пока машина не закрутилась. Закрутится – не вытащишь. Уж я-то знаю.

Наконец кончил дергаться. Стал слушать.

– С тобой капитан госбезопасности Шванц встречался. В августе еще.

– Кто?

– Про Баха расспрашивал, твоего знакомого.

– А, такой круглый, в очках, вкрадчивый. – Клобуков кивнул. – Но он как-то по-другому представился. Петровым, кажется.

– Неважно. Ты ему сказал, что не знаешь, где Бах.

– Я и не знаю. То есть Иннокентия Ивановича я знаю, много лет, но где он сейчас, не имею понятия.

Брехун из Антохи был паршивый – и сморгнул, и глаза на миг отвел, интеллигенция. В Филиппе мелкими боржомными пузырьками забулькала надежда. Нажать надо было, надавить.

– Врешь, знаешь. Ты Баху через свою работу плацкарту на поезд пробивал. Из-за этого вранья и жену сгубил. Как только у нас стало известно про твое двурушничество, поступил приказ: арестовать ее.

– Но Мирра-то при чем? Арестовали бы меня!

– Ты поучи нас, кого арестовывать, – жестко сказал Бляхин. – Шванц торопится, на него сверху жмут. Ты заупрямишься, это ему ясно. Поэтому он решил сначала взять в обработку твою жену. Может, она знает. Как у нас обрабатывают, я тебе рассказывать не буду, не имею права. Одно скажу – согласно законам нашего сурового времени. – И, дрогнув голосом, по-человечески: – Знал бы ты, Антоша, что я каждый день на работе вижу… В газете про такое не напишут. Хуже, чем в двадцатом было… В страшное время живем, братуха. И служба у меня страшная…

– Но Мирра ничего не знает! Я ей не говорил!

– Это еще хуже. Ты про особые методы воздействия слышал? Секретное постановление вышло. Поскольку вражеские органы применяют особые методы воздействия против подпольщиков-коммунистов, у нас теперь тоже разрешается, в особых случаях. Этот случай – особый. Шванц не поверит, что твоя Мирра ничего не знает, пока не пропустит ее через все степени допроса, вплоть до третьей. Это, брат, не приведи господь. На третьей степени все раскалываются. И только когда твоя жена ничего не скажет даже после… не буду тебе говорить после чего, только тогда Шванц от нее отстанет, но выпустить уже не выпустит. После третьей степени мы не выпускаем. Тут уже, деваться некуда, арестуют тебя, наплюют на твоего наркомюста. Всё расскажешь как миленький, уж поверь мне. Так что кореша своего все одно не спасешь, зря пропадете вы с Миррой. Затем я к тебе и пришел. Чтоб тебя, дурака, спасти. Узнает Шванц, что я у тебя был, – хана мне. Скажи ты мне, где этот херов Бах. Прямо сейчас скажи. Пока у Мирры ночной допрос не начался.

– Что вам дался Бах! – Клобуков мигал часто-часто, лицо у него было всё пятнами – местами белое, местами красное. – Он совершенно безобидный человек… Я всю жизнь его знаю, с детства! Нет, нет… – Затряс башкой. – Невозможно. Я после этого жить не смогу. Нет!

– А после того, как собственную жену отдашь на муки и гибель, – после этого жить сможешь? Жизнь, Антон, задает человеку выбор. Он редко когда бывает хороший.

Это Филипп проговорил строго, печально.

– Но это будет подлость, гадость! Я не могу…

– Не будь ты дураком! – Бляхин перешел на свистящий шепот, потому что крикнуть было нельзя – в соседней комнате дети. – Все равно выбирать придется – никуда не денешься. Или Бах этот, которого ты никогда больше не увидишь, или жена. Про Баха ты забудешь, заставишь себя забыть. А если вдруг накатит – посмотришь на жену и скажешь себе: «Зато она тут, жива. Это я ее спас». Ну, или будешь всю жизнь вспоминать, как ты ради какого-то Баха собственную жену предал.