Юрий Фанкин - Осуждение Сократа

Более всего узника раздражала крыса. Стоило ему чуть затаиться, как она выбиралась из своей норы и начинала шарить рядом, подбирать крошки. Скрипя зубами, он вставал и отпугивал крысу, но она была не из пугливых — убегала ненадолго. Почему она так раздражала? Может быть, потому, что его пугала и отталкивала такая картина: он лежит, бездыханный, на матраце, а живая крыса бродит невдалеке, безбоязненно собирает крошки, а потом, осмелев, обнюхивает его лицо… Он решил найти ее нору и завалить. Ползая на коленях в кромешной темноте, он наконец обнаружил крысиный ход. Долго искал подходящий кусок камня, нашел его и, глубоко засунув в нору, присыпал землей. Но у крысы, был, наверное, другой ход, и она вскоре как ни в чем не бывало рыскала у стола. Тогда Мидий решил оставить, крысу в покое и, чтобы не слышать ее возни, залепил уши хлебным мякишем. Он не ждал ни жены, ни друзей — все оставили его, только жена дважды передавала с рабами вино и пищу — да он и не хотел прихода близких людей. К чему эти встречи! Живые напоминают о живом. А сейчас ему нужно забыться…

Почему-то все время хотелось есть, и приближение смерти, как ни странно, не лишало его обычной прихотливости — он замечал, что рыба хорошо провялена, а пшеничным пирогам чуть не хватает соли. Ему нравилось дешевое фракийское вино, однако он жалел, что вино слишком разбавлено — «Подходящее питье для лягушек!». Теперь ему пришлось бы по душе крепкое, неразбавленное. Когда последняя фляжка опорожнилась, Мидия начала мучить жажда. Он знал, что в ямке, возле влажной стены, есть вода, но в голове мелькнула мысль, что оттуда может пить крыса, и желание прильнуть к земляной лунке пропало.

Порою дверь открывалась — у Мидия перехватывало дыхание, лоб покрывался противной испариной — и в подземелье входил молчаливый прислужник Одиннадцати. Держа в руках огнистый факел, он приближался к скорчившемуся узнику. Прислужник подносил факел так близко к лицу Мидия, словно перед ним лежал не живой человек, а покойник. Мидий раздраженно мотал головой и ругался. Несколько раз, тая надежду договориться о побеге, бывший демарх пытался заговорить с рабом — тот молчал, как могила, а однажды поднес факел к своему лицу и открыл рот: Мидий увидел шевелящийся обрубок и содрогнулся. Слова Мидия о богатом вознаграждении вызвали у прислужника лишь снисходительную улыбку, — видимо, об этом ему говорил почти каждый узник — и раб, даже не сделав отрицательного знака, так же неторопливо, как и входил, скрывался в зловещем зеве двери. Мидий решил про себя, что этот прислужник сам когда-то изведал тюремное подземелье — обычно такие мрачные и неподкупные надзиратели получаются из бывших узников; этим людям, однажды побывавшим на краю пропасти, уже ничего не нужно, кроме жизни, и звон дорогих монет не вносит смятения в их холодные, ожесточенные души.

Положив голову на скрещенные руки, Мидий думал о том, что сейчас над ним голубеет просторное небо и летают быстрокрылые ласточки. А в это время на земле была ночь.

Он забывался и снова приходил в себя, тискал под собой убогий матрац. Порой становилось так тихо, что ему думалось: он оглох… К утру Мидий все-таки заснул темным, провальным сном и не сразу понял, что означает этот скрежет, похожий на отдаленный стон.

Дверь отворилась, и в подземелье вошли двое.

Несмотря на мякиш в ушах, Мидий услышал не только шаги, но и зловещее погудыванье факелов. Он почувствовал слабость, обволакивающую снизу живот, и полное безразличие. У него, казалось, теперь не было сил даже на то, чтобы поднять голову. Он подумал, что может умереть сам, без губительного яда цикуты, — стоит только сказать себе бесповоротно: умри! Он уже не слышал, как бьется сердце — его место теперь занимал однообразно-тягучий звук:

— Кап! Ка-ап!

— Поставь здесь стул! — послышался отчетливый, как у военачальника, голос. — И уходи. Закрой за собой дверь. И не задвигай засов!

«Кажется, не сейчас…» — подумал Мидий и вновь ощутил, как под ним содрогается его сердце.

— Встань, Мидий! С тобой говорит Тиресий, сын Герона, старший тюремный архонт. Мы с тобой одни… — Тиресий с нажимом произнес последнюю фразу, зная заранее, что она должна произвести соответствующее впечатление — в ней как бы угадывался дружеский намек…

Мидий трудно поднялся и стал выковыривать мякиш.

— Возьми! — грубовато сказал архонт и бросил что-то узнику — тот, не раздумывая, поймал фляжку. — Там вино. Хорошее. Неразведенное.

Мидий вытащил зубами затычку и начал с жадностью пить. Спохватившись, спросил с испугом:

— Это что? Оно горчит…

— Настоящее прамнийское всегда горчит. Разве ты забыл его вкус?

— Откуда оно?

— Мне передал один человек у ворот тюрьмы, — без колебаний солгал архонт — прамнийское было из его подвала.

Бывший демарх задумался. Сделал осторожный лакающий глоток. Облегченно потянулся всем телом.

— Я хочу говорить с тобой… — отчетливо выговаривая каждое слово, сказал Тиресий. Он сидел на жестком тюремном стульчике прочно, несуетливо, как человек, приготовившийся к продолжительной беседе. Факел, наклоненный к земле, освещал его руки беспокойным светом.

— О чем может толковать свободный с приговоренным к смерти? — неприязненно спросил Мидий Младший.

— Мы можем говорить о чем угодно. И, клянусь правдиворечивыми богами, наш разговор может быть куда откровеннее, чем у всех прочих людей.

«Что ему нужно? — соображал Мидий. — Неужели он пришел сюда только из-за склонности к праздноречию?». Недоверчиво спросил:

— Ты надеешься лишь на мои откровения?

— Отчего же? Я рассчитываю заплатить тебе той же монетой. Клянусь честью!

— Спрашивай! — Мидий привычным движением головы откинул назад длинные нечесаные волосы.

— В твоем сердце не проснулось раскаяние?

— О-о! — насмешливо простонал Мидий. — Теперь я готов пролить слезы на алтарях всех Двенадцати богов!

— Ты шутишь, Мидий. Я спрашиваю серьезно.

— Клянусь собачьим нюхом, ты недурно расставил свои войска. Искренне спрашивать намного проще, чем откровенно отвечать!

— Можешь спрашивать и ты. Я отвечу искренне. — Архонт повел глазами по сторонам.

— Великолепно! — Мидий, почти невидимый архонту, надолго замолчал.

Тиресий чувствовал, что его внимательно изучают, готовят, наверное, непростой вопрос, и оттого сердце сладко поигрывало, словно у человека, который падает во сне в темную пропасть и все же, зябко потея и задыхаясь от страха, в глубине души знает: не разобьется.

— Скажи без лукавства, зачем ты пришел ко мне?

— Я уже сказал. Мне хочется услышать откровенную речь.

— Зачем?

— Я хочу знать правду.

Мидий фыркнул, приложился к фляжке. Архонт молчал, медленно поворачивал красноволосый факел.