Юрий Фанкин - Осуждение Сократа

Рабыня смотрела ему вслед, приложив руки тыльной стороной к бедрам. На ее тонких пальцах подсыхали пахучие крошки ячменных лепешек.

Мидий в бессильной злобе тискал холодный матрац, жгучие слезы ползли по его заросшим щекам.

— Подлая! Пусть твое тело покроется коростой!

Она не пришла. Он ругал Самиянку и винил себя за последнее желание: оно лишь умножило его муки. Позванивая цепью, он добрел до столика и долго шарил руками. Наконец ему попался обломок печенья. Он ел его, не ощущая вкуса, и, когда не осталось ни кусочка, с ужасом понял, что произошло…

— Неужели я съел последнее? — воскликнул Мидий и, не желая поверить в это, начал судорожно ощупывать доски. Он искал пищу и умолял богов, в которых не верил, чтобы ему попалась хоть малая крошка. О, если бы она попалась! Он съел бы ее неторопливо, с благоговением, словно пищу богов. В отчаянье он дотронулся до земляного пола, холодного и липковатого, и быстро отдернул руку.

— Ка-ап! Ка-ап! — ныли капли. Их бесстрастное падение становилось невыносимым.

— Ка-ап! — Будто своя теплая кровь уходила по капле в эту страшную, неприютную землю. Не в силах выдержать пытку, он потащился к стене и начал искать то место, откуда пробивалась проклятая вода. Стена была рыхловатая, влажная. Казалось, она вся сочится. Царапая пальцы, он с упорством сумасшедшего начал замазывать, забивать мелким гравием сырую ложбинку. Капли стихли, перестали изводить душу.

«Нужно совершить омовение!» — подумал узник и при-сел около лужи. И едва его пальцы коснулись родниковой воды он понял, что мыть руки, в сущности, так же нелепо как пользоваться услугой тюремного цирюльника. Он резко выпрямился и, чуть не плача от жалости к себе, принялся вытирать о хитон грязные избитые руки.

— Подлецы! — ругался он. — Ненавижу! — И сам не понимал, кого ругал, кого ненавидел.

Вода опять просочилась. Капли побежали споро, словно торопясь наверстать упущенное.

— Все кончено! — прошептал Мидий и, чувствуя разбитость во всем теле, пошел к своему ложу. По пути он наткнулся на стул, оставленный архонтом. Разозленный, Мидий схватил стул за спинку и уже занес над головой, чтобы разбить об дверь, но руки как-то сами по себе опустились. Он не мог разбить стул, на котором сидел архонт. Ему вдруг представилось, что архонт, исполненный доброжелательства, опять приходит к нему, смотрит на то место, где стоял стул, а потом переводит строгие и недоуменные глаза на Мидия. А он, Мидий, молчит и понимает, что этот разбитый стул уже не оставляет ему никакой надежды.

Скрипнув зубами, бывший демарх поставил стул на прежнее место.

Он брел, как стреноженный конь, наконец дошел и упал ничком на свой ненавистный матрац. Порою ему казалось, что времени с ухода архонта прошло немного, и желанная Самиянка еще может прийти…

— Она же любила меня! — убеждал он себя и сжимал сквозь протертую ткань хрусткую солому.

Он вспомнил первый день Анфестерий, когда Самиянка танцевала в кругу рабов веселый танец «кордак». Она улыбалась Мидию, призывно покачивала плечами, и вишневое ожерелье на ее длинной шее тоже поплясывало. И маленькие, как яблоки, груди тихо подрагивали, и Мидий не мог оторвать глаз от ее полупрозрачного платья. Он нравился ей, и было бы просто неразумно ждать, когда этот сладкий, с зеленцой плод сорвет чья-то чужая рука. На другой день после шумного ночного карнавала и большой попойки в театре Диониса Мидий возвратился к себе домой со своим другом Онисимом. Самиянка уже спала вместе с пожилой рабыней. Мидий послал раба-факелоносца, чтобы тот разбудил Самиянку. — «Скажи ей, что господин и гость желают посмотреть веселый «кордак»!» Она пришла, тихая, сонная, к ее волосам пристал сухой кружочек ромашки. И Мидию, и Онисиму ромашка показалась изысканным украшением. Они вошли втроем в слабо освещенную гостиную, и Мидий, шедший несколько позади, схватил за руку осовелого Онисима и зло прошептал: «Заклинаю богом Дружбы, уйди!». Тот понимающе приложил палец к губам и растаял в дверях. Самиянка шла, не оглядываясь.

Он едва дождался, когда она дойдет до середины гостиной, заставленной столами и невысокими пировальными ложами. Она повернулась к нему и, казалось, не заметила отсутствия Онисима. «Кто же будет играть мне на флейте?» — «Я, мое сладкое яблочко!». Он взял ее за руки и, неотрывно глядя в глаза, стал притягивать к себе. Они коснулись, коленями. «Ты хочешь стать моей госпожой?»— шептал он. Она ничего не отвечала, только смотрела на него огромными, в пол-лица, глазами. А Мидий воровской рукой совлекал девический пояс, и с его лица капал жаркий пот на ее смуглое, с детским пушком лицо…

— Как я люблю тебя! — шептал Мидий, обнимая матрац. — Ну, иди же ко мне! Иди!

Сейчас ему казалось, что он любит одну Самиянку, хотя бывшему демарху довелось обнимать многих рабынь, смиренных скромниц и откровенно-бесстыжих, горячих, как египетский песок, и холодновато-сдержанных, как скифский летучий снег.

— Где же ты? — вопрошал Мидий в темноту.

И вдруг он услышал в тюремном коридоре легкие, почти невесомые шаги. Его сердце подскочило, он встал на колени, не отрывая от матраца напряженных рук. Шла она! Ему хотелось взвыть от радости, но какой-то остерегающий поводок удерживал его. Милосердные боги! Она идет! И, уже не прячась от себя, он представил, как стиснет ее, зацелует, изгрызет губы, словно изголодавшийся зверь, а потом, страшно усталый, соберет последние силы и задушит ее, потому что не сможет выпустить ее на волю, на свет, в чьи-то счастливые объятья…

Радостной формингой запела дверь, в темноте расцвел факел, и он, поражаясь невероятной картине, увидел, как стали чернеть и сворачиваться маковые лепестки огня, а тьма, наоборот, оживать, возгораться.

— Подлая! — Он упал, как сраженный медным копьем.

В дверях стояли четверо прислужников Одиннадцати.

Один из них бережно держал у груди темную, как могильный ком земли, чашу.

«Но я же слышал ее шаги!».

— Крепись, Мидий! — раздался над ним суровый голос. — Прими эту чашу, как надлежит мужу.

Он лежал, бездыханный, недвижный, подчинившись тому звериному инстинкту, когда единственным спасением кажется полная отрешенность от жизни. Один из прислужников взял его за покатые плечи и повернул к себе лицом. Он будто поднимал мертвое тело. И Мидий, пораженный тем, что с ним происходит, подпрыгнул, как ужаленный, и стал отбиваться. Он возил на себе двух дюжих прислужников, и они никак не могли притиснуть его к земле. Потеряв терпенье, один из них ударил узника рукоятью кинжала в висок. Мидий сразу обмяк. Провожая закрытыми глазами блескучие звезды, которые понеслись куда-то ввысь, он почувствовал, как зубы разжимают кинжалом и начинают лить в рот какую-то безвкусную травяную влагу. Мидий сдерживал, пока мог, этот роковой поток, но влаги накапливалось все больше и больше, она распирала горло, и он, не выдержав, проглотил водяной ком. И сразу стало легко и безразлично. Теперь он лежал, как пласт, и четверо служителей в черной, вороньей одежде стояли возле него.