Алексей Смирнов - Склирена

Толпа безбородых (в большинстве — евнухов) чинов кувуклия безмолвно стояла внизу, пока царь не кончил молитву. Перекрестившись в последний раз, Мономах перешел к стоявшему на возвышении трону, опустился в золоченое бархатное кресло, стоявшее направо от трона, и приказал позвать логофета (канцлера). Папия вышел за ним в илиак.

Вскоре раздвинулась завеса над входною дверью, и логофет вошел. Он прежде всего сделал земной поклон, потом приблизился к престолу и начал свой доклад царю.

Выслушав логофета, Константин велел позвать по очереди сановников, удостоившихся наград и отличий. Одного за другим вводили их, и из собственных уст царя узнавали они о царской милости, а провожавший их назад в илиак препозит громко объявлял о ней всем собравшимся там.

Глеб и его товарищ были позваны последними. Сердце Глеба сильно забилось, когда раздвинулся над ними заветный занавес у входных дверей. Войдя, они разом упали ниц; потом, встав, приблизились к царю и остановились у ступеней трона.

— Во имя Господа, — сказал император, — жалует мое от Бога царское Величество телохранителей Михаила Алиата и Глеба Росса в чин царских спафариев.

Вновь пожалованные спафарии (оруженосцы) поднялись, по указанию препозита, на ступень и, снова упав ниц перед Мономахом, приложились к золотому орлу, вышитому на его туфлях.

Затем препозит вывел их в илиак.

— Наш святой царь, Богом руководимый, — возгласил он, — также как возглашал и о предшествовавших наградах, — пожаловал телохранителей Михаила Алиата и Глеба Росса в царские спафарии.

Толпа совершенно незнакомых придворных окружила спафариев с поздравлениями, и они смущенно смотрели на улыбающиеся лица, на заискивающие взгляды царедворцев. Пселл также подошел поздравить Глеба, хотя до тех пор, встречаясь с ним в Жемчужине, он вовсе не обращал на него внимания.

Но вдруг все задвигалось, придворные бросились занимать свои места. Знаменосцы со знаменами гвардии на высоких древках разместились по обеим сторонам дверей Золотой палаты. Начался большой выход в Великую церковь св. Софии.

Широко распахнулась дверь, занавес раздвинулся, и шествие чинов кувуклия показалось в стройном порядке. За бесконечными их рядами потянулись ряды препозитов. Потом в дверях блеснул большой золотой крест и зажженные восковые свечи, и наконец сам царь, сопровождаемый этериархом, папией и другими сановниками, появился на пороге.

Остановись на мгновение в дверях, он вошел в илиак и встал на вделанную в пол, невдалеке от входа в Золотую палату, порфировую плиту, обозначавшую царское место. Высоко подняв руку, он благословил толпу придворных, и громкий, долго не смолкавший крик приветствия раздался в ответ. Послышались приветственные песнопения димов — партий цирка. Два димарха — начальника партий — выступили вперед, один с голубою, другой с зеленою перевязью через плечо, и, повергшись ниц перед царем, подали ему, согласно обычаю, рукой, обернутою краем хламиды, два длинных рукописных свертка, называемые ливелариями, которые Мономах передал дежурному препозиту.

Потом хоры запели многолетие и славословие, и под их пение шествие двинулось далее. Заколыхались золотые знамена, высоко поднялся тяжелый золотой крест, заколебалось пламя свечей, и по пути, усыпанному, по случаю праздника Святой Троицы, цветами, все медленно задвигалось вперед. Еще не вышли из илиака попарно шедшие за царем сановники, а уже из следующих зал доносились крики приветствий императору от ожидавших там его выхода чинов.

Илиак Хризотриклина пустел, большинство сановников, в установленном порядке, присоединилось к царскому шествию. Глеб с Алиатом тоже вышли, направляясь в спафарикий, где им надлежало получить мечи и золоченные шлемы — знаки их нового достоинства.

Под вечер следующего дня, проходя по саду, Михаил Алиат увидел Глеба, беспечно лежавшего в траве и смотревшего в даль Мраморного моря. С полудня поднялся ветер; море шумело, и его шум, несмотря на расстояние, достигал дворцового сада.

— Что ты делаешь?! — в испуге сказал Алиат своему товарищу. — Вставай, вставай скорее… Если тебя увидят садовники или смотритель садов…

— А что же? — отозвался Глеб. — Нельзя уж и прилечь в тени… Тут прохладно, и ветер такой свежий с моря.

— Так садись же на скамью, а мять траву и цветы строго запрещено.

Глеб, хотя и неохотно, но все же поднялся с места. Вечер уже приближался, и при его освещении так красив был вид на море, что и сам Алиат присел на скамью рядом с Глебом.

— В твоей далекой стране наверно нет такого красивого моря и такого чудного города, — с гордостью кровного византийца сказал Михаил.

— Нет, — ответил Глеб, — но у нас зато леса… леса бесконечные, дремучие. А реки наши — почти как ваше море. Ах, если бы только я мог вернуться…

— Перестань, — покровительственно заметил Алиат, — ты бы увидел теперь, что после нашего семихолмного города все это никуда не годится. Тебе все кажется прекрасным, потому что ты покинул родину почти ребенком и ничего не помнишь.

— Я-то не помню?! — горячо возразил Глеб. — Я все, все помню… умирать стану — не забуду. Песни наши все помню. Вот я когда-нибудь спою тебе — до слез доводят наши заунывные песни. Помню я себя еще отроком… набеги с княжескою дружиной, битвы…

Лицо его разгорелось, глаза блестели.

— Да, брат, — там удаль, жизнь… а здесь у вас что? У нас князья — первые бойцы; а здесь царь — старик в парче и каменьях, которому кадят как Богу и перед которым ниц падают безбородые евнухи… Эх! — с досадой прибавил он. — Знай кисни в этой роскошной клетке, да утешайся вот такими игрушками…

Он указал на лежавший рядом с ним на скамье золоченный шлем спафария и глубоко задумался. Алиат молча смотрел на товарища своими быстрыми черными глазами. Необыкновенною мощью и свежестью веяло на него от немногих слов этого русского богатыря. Но нелегко было убедить кровного византийца.

— Посмотрел бы ты на Константина, когда он был молод: по красоте, ловкости и силе, говорят не было ему равного; недаром прозвали его «Мономахом» — единоборцем… Да что с тобой толковать; все это ты говоришь потому, что не знаешь еще нашего города… Все здесь есть: тысячи храмов и монастырей — для людей богомольных, школы и библиотеки — для ученых, а для гуляк — театры, игры, зрелища, цирки, бани… нигде в мире невозможно жить так весело. Однако — солнце садится… Знаешь, пойдем в город, погуляем, выпьем по доброму стакану вина… надо же отпраздновать наше производство в спафарии.

Глеб согласился, и через несколько минут товарищи были уже на улице.

Обычное оживление вечера царило в городе. Пестрая, празднично одетая толпа двигалась по улицам, примыкавшим к дворцу, баням Зевксиппа и ипподрому. Верхние галереи последнего, украшенные статуями, были полны гуляющими. С этого любимого места прогулки византийцев открывался чудный вид на море и на город, а в часы заката, в розовых нежных красках его, вид этот казался чем-то-волшебным.