Алексей Смирнов - Склирена

Он не лгал, он не мог лгать — его открытый, глубоко спокойный взор лучше слов говорил тоже самое. Склирена молчала, словно устыдясь своей мгновенной вспышки. Тишина стояла кругом, только шум фонтанов не умолкал. Небо бледнело, рассвет разгонял ночной мрак. Казалось — день, вместе с тенями ночи, безжалостно развеивал последние грезы Склирены.

— Ну, пора тебе домой… тебя могут увидеть, — решительно сказал Глеб.

Он помог ей подняться, довел ее до двери, она шла послушно, как ребенок. На пороге она оглянулась, тихо вымолвила: «Прощай!» — и замок щелкнул за нею в бронзовой двери.

Она была одна в триклине, только бледный рассвет заглядывал на нее в окна. Прислонясь пылающим лбом к холодному мрамору колонны, она сама словно окаменела: отчаяние, стыд леденили ее душу, и она была бы рада, если бы золотые своды Триконха обрушились и задавили ее.

После обедни у св. Софии в великом триклине Магнауры происходил прием франкских послов. Огромная зала была полна народа; отдельно, на определенных местах помещались патриции, сенаторы, проконсулы и спафарии. С обеих сторон опущенного над входом пурпурного занавеса стояли протоэлаты (знаменосцы) с золотыми императорскими знаменами на тонких древках. На возвышении, куда вели ступени зеленого мрамора, помещались три трона из массивного золота; на среднем, украшенном драгоценными каменьями, под сенью большого золотого креста, усыпанного яхонтами и рубинами, сидел царь; направо от него — Зоя, налево — Склирена. Золотые львы лежали у подножия трона.

Солнце заливало все радостным блеском, играя на ярких одеждах, на блистающих шлемах, на мягких переливах шелковых тканей.

— Многая лета! Многие вам времена, Константин и Зоя, самодержцы Римлян, — пели певчие.

— Свят, свят, свят, — подхватывала вся толпа. — Многие вам времена, владыки с царицами и багрянородными!

И сидевшие на престолах встали, и один из старших сановников, выступив вперед, осенял их крестным знамением, закрыв руку краем своей хламиды.

Но вот пение смолкло; логофет подошел к ступеням трона и, с низким поклоном, приложив руки к груди, возгласил: «Повелите!»

Мономах дал знак рукой. Заиграли серебряные духовые многотрубчатые органы, и из-за раздвинувшегося занавеса препозиты ввели послов, которые, подойдя к ступеням, поверглись ниц перед царем.

Среди восстановившейся тишины раздались слова логофета, стоявшего на ступенях. Он передавал послам приветствие императора, спрашивал об их здоровье.

Но Глеб не слушал логофета. Странное настроение охватило его. Хотя рана его оказалась легкою и была перевязана, но он чувствовал приступы лихорадки. Голова его пылала, очи искрились; в мыслях путались воспоминания. Он глядел туда, где над всею огромною толпой сановников в блестящих парадных облачениях, высоко воздвигались три престола. Там среди трепещущих знамен, копий и сверкающих шлемов телохранителей и гвардейцев, под сенью креста, он видел ту, которая не далее, как в эту ночь, до рассвета прождала его под колоннами Сигмы. Она сидела неподвижно, словно окаменев на массивном золотом троне. Отороченный жемчугом парчовый плащ, наброшенный на ее голубую, затканную золотом одежду, как риза, ложился вокруг крупными, точно кованными складками. Императорская диадема из сафиров, алмазов и жемчуга, свешиваясь длинными подвесками вдоль щек и соединяясь под подбородком у алмазной застежки плаща, словно рамой из золота и самоцветных камней, окружала лицо красавицы.

Среди благоговейного безмолвия стоявшей у ее ног толпы, охваченная лучом горящего солнца, который дробился и играл в каменьях ее убора, на золоте ее одежд, — августейшая сидела бесстрастная и безучастная. Длинные ресницы были опущены, ни один мускул строгого лица не шевелился.

Только в странном сне, только в бреду могли послышаться Глебу страстные речи, что говорила эта женщина, окружённая общим поклонением, стоящая на такой недосягаемой высоте почестей и блеска…

При самом выходе из Босфора в Мраморное море, за Халкедоном и заливом Евтропия, на длинном полуострове, далеко выступившем в море, утонул среди тенистого сада дворец Гиерия. Извилистые дорожки разбегаются среди кипарисов и развесистых чинар; там и сям из зелени поднимаются то церковь, то роскошные термы, то уединенная часовня, то стройная колоннада портика.

Трудно отыскать уголок красивее Гиерии. Вся обвеянная лучами яркого солнца, вся в зелени и в цветах, далеко выплыла она в обнявшее ее почти со всех сторон море. Тихо и ласково лепечут его воды, колыхаясь у мраморных ступеней пристани. Лазурная, словно затканная золотыми искрами, ширь моря сливается в туманной дали с небосклоном. Налево — Принцевы острова и далекие горы Вифинии, направо — Халкедон, цветущие берега Босфора и смело выступившая вперед, словно легкою дымкой одетая, Византия. Там кипит жизнь; туда спешат скользящие по волнам лодки и живописные парусные суда, а здесь — тишь и спокойствие; только ветерок веет с моря, чуть слышно шепчутся волны с листвой столетних деревьев, да пестрые бабочки порхают над цветами.

Склирена, вместе с императором, покинув священный дворец, приехала провести несколько дней в Гиерии. В их свите находился и Глеб, почти оправившийся от полученной им раны. Пользуясь летнею свободой, они чаще могли встречаться и беседовать, но не на радость были им эти встречи…

Зной спадал. В тени сада Гиерии повеяло прохладою и запахом моря.

Окончив дневные занятия, Глеб и Михаил Алиат сидели в саду, когда мимо их по дороге прошла Склирена, в сопровождении Евфимии и двух рабынь. При виде ее, спафарии встали и в пояс ей поклонились.

— Что с нею? — спросил Алиат, когда прошедшие скрылись за поворотом пути. — Она с каждым днем худеет и бледнеет. Ты видел, как, точно две молнии, сверкнули ее глаза? А как красиво это бледное, словно мраморное, лицо… Удивительно, что такая красота дана столь дурной женщине.

— Отчего ты так про нее думаешь? — заметил Глеб. — Мне кажется, она не дурная женщина.

— Она-то?! — горячо возразил Алиат. — Ты не был в Константинополе 9-го марта прошлого года, когда народ возмутился против Склирены. Сколько было убитых и раненых из-за нее… Ты не слыхал об ее блестящих пирах и беспутных оргиях, о целых реках золота и драгоценностей… А самое положение ее при дворе — ведь это позор… Нет, не будем говорить про это. Я был в Студийском монастыре, слышал там проповеди Никиты Стифата против Склирены; он хорошо говорит, Никита Стифат; его речи дышат огнем… Мне стало стыдно, что мы — ромеи — терпим такое посрамление царского престола. Потом мне пришлось быть в провинции, где нравы чище, чем здесь, и если бы ты только мог послушать, как там говорят про эту чаровницу…