Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Теперь перед зданием одесского театра возмущение Толстого готово было вспыхнуть вновь, но Эгерия взяла его руку в свою маленькую и тёплую ладонь и неожиданно рассмеялась:

— Ты знаешь, я вспомнила сейчас твою мысль о делении пьес, как и генеральской формы, на праздничные, парадные и ещё там какие-то...

«Ах, какая же ты умница, моя покровительница и наставница!» — подумал Алексей Константинович и, благодарно улыбнувшись, толкнул массивную дверь театра.

Через какую-то минуту он уже стоял в окружении актёров и, смеша их до колик, рассказывал:

— Нет, господа, вы не думайте, что в комитете по печати и министерстве внутренних дел только и озабочены тем, чтобы все пьесы запрещать. Наоборот, там лишь пекутся о том, чтобы разрешать. Но разрешать, так сказать, со смыслом, по некоей табели. «Смерть Иоанна», например, запрещена в провинции повсеместно и окончательно. Зато «Василиса Мелентьева», сочинение господина Островского, и «Опричник» Лажечникова — обе пьесы, кстати, из эпохи Ивана Грозного — позволены при условии, что губернатор утвердит их к представлению. Таким образом, пьесы разделены на несколько категорий: одни разрешены только в столицах, другие — в провинции, третьи — в столицах и провинции, четвёртые — в провинции с утверждения губернатора. Это весьма напоминает формы парадную, походную праздничную и парадную походную. Правда, несколько наших лучших генералов сошло с ума от такой путаницы, несколько впало в детство — всё застёгиваясь и расстёгиваясь, двое застрелились. Сильно опасаюсь, как бы не случилось то же с губернаторами, как бы они не замычали и не встали на четвереньки.

Разговор происходил в кабинете директора театра, и хохот поднялся настолько громкий, что сбежались пожарные. Одесситам, чутким на острое слово, достаточно было одной искры, чтобы воспламенить их ум и воображение. Но Толстого и самого уже нельзя было остановить.

— А что, если нам с вами представить министру внутренних дел Тимашеву проект разделения репертуара по такому, к примеру, принципу, — старался совершенно погасить улыбку Алексей Константинович. — Одни пьесы, положим, играть в городах губернских, но не уездных, другие — только в заштатных городах. Затем — пьесы, которые можно давать в губерниях хлебородных и черноземных, и такие, которые разрешить ставить в местностях песчаных, как Смоленск. Каменный уголь, кстати, тоже должен быть принят в расчёт. Что же касается мест, где добывается нефть, то — поелику место это пока единственное в своём роде — я предлагаю, чтобы там давали ежедневно одну-единственную пьесу и чтобы написал её господин Вельо...

Четырнадцатого марта 1869 года в одесском Английском клубе собрался цвет местного дворянства во главе с градоначальником, губернатором и генерал-губернатором края, чтобы дать обед в честь графа-писателя.

Толстого тепло, сердечно приветствовали. В ответ он произнёс речь:

— Милостивые государи! Честь, которую вы мне оказываете, так велика и неожиданна, что я прошу вашего снисхождения, если не умею выразить, как бы желал, всей моей признательности.

Ваше внимание, милостивые государи, тем более драгоценно для меня, что оно относится столько же к моей литературной деятельности, сколько к тем задушевным убеждениям, которые я не раз старался ею выразить.

Все внимательно слушали. И вдруг то один, то другой из сидевших за столом живо переглянулись, когда граф продолжил:

— Я счастлив, что убеждения эти сходятся с вашими. Они заключаются в сознании, что все мы, сколько нас ни есть, — от высоких сановников, имеющих под своим попечительством целые области, до скромных писателей — не можем лучше содействовать начатому нашим государем преобразованию, как стараясь, каждый по мере сил, искоренять остатки поразившего нас некогда монгольского духа, под какою бы личиною они у нас ещё ни скрывались.

На всех нас лежит обязанность по мере сил изглаживать следы этого чуждого элемента, привитого нам насильственно, и способствовать нашей родине вернуться в её первобытное, европейское русло, в русло права и законности, из которого несчастные исторические события вытеснили её на время.

Лица, внимающие ему, были солидные и почти совсем молодые, с осанкой величественной и гордой посадкой головы и с выражением пылкого, почти юношеского вдохновения. И что особенно бросилось в глаза — здесь, в своеобразной столице Новороссии, в Российской Италии, как называли Одессу совсем недавно, в бытность графа Воронцова, поражало обилие лиц не только русских или украинских, но немецких и греческих, итальянских, румынских и турецких, болгарских, польских... И как же счастливо вспыхнули многие из них, когда Толстой, заключая свою речь, произнёс:

— Во имя нашего славного прошедшего и светлого будущего позвольте мне, милостивые государи, выпить за благоденствие всей Русской земли, за всё Русское государство, во всём его объёме, от края и до края, и за всех подданных государя императора, к какой бы национальности они ни принадлежали!

Уже в вагоне, вспоминая свою речь, он радовался тому, что высказал в самом деле искренние и задушевные свои убеждения, не сводя притом их к выражению мелких обид и оскорблений. Но он ещё не знал, какую бурю вызовут вскоре его вроде бы безобидные слова.

Квартира Каткова помещалась в том же казённом университетском доме на Страстном бульваре, что и его издательские конторы. Однако если вход в «Московские ведомости» и «Русский вестник» был с парадного подъезда, в жилые помещения Михаила Никифоровича путь вёл через большой грязный двор. Там следовало отыскать маленькую тёмную дверь, по узкой чёрной лестнице добраться до другой, обитой разорванной клеёнкой, и очутиться в каморке, где дежурил обычный сторож, который и докладывал о посетителе.

В квартире Каткова Алексей Константинович никогда не бывал. Михаил Никифорович, благоговевший перед людьми высшего общества, не приглашал домой таких авторов, как граф Толстой, а принимал их в служебном кабинете, обставленном хотя и строго, но с намёком на то влиятельное положение, которое он, Катков, занимал в издательском мире. Его «Московские ведомости», поддерживаемые правительственными кругами, считались ведущей газетой не только в Первопрестольной, но и в Петербурге. Посему и кабинет выглядел соответствующим образом — отделанный мрамором камин, дорогая хрустальная люстра, устланный коврами пол.

Едва Толстой объявился в дверях, как Михаил Никифорович подскочил к нему и, задрав вверх голову, поскольку был небольшого роста, приветливо обласкал гостя взглядом своих водянисто-голубых глаз.

— Ну наконец-то, граф, — произнёс он хорошо поставленным голосом бывшего университетского профессора, — а то уж я забеспокоился: не обиделись ли? Я и Болеслава Михайловича не однажды просил напомнить вам, что есть ещё «Русский вестник», кроме «Вестника Европы», куда вы изволите в последнее время отдавать свои произведения. А ведь не кто иной, как я, был крестником вашего «Ивана Грозного», когда вы его ещё впервые вывели в романе «Князь Серебряный».