Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

При всём же при том — удовлетворение самолюбия: на поклон — не сам, а он — внук Екатерины...

Собственно, с неё, самозваной государыни, вся эта сумятица и началась в душе и уме: если бы не отец, гетман и президент академии, не видать бы развратной чужеземной бабе российского престола и неизвестно, на каком монастырском подворье, где из кельи — лишь краешек неба, могла бы окончить она, заговорщица, свои дни...

Однако гетман — и великая княгиня, ставшая императрицей... Даже теперь поставь имена рядом, произнеси вслух связанную с ними тайную мысль, сочтут сумасшедшим. Но — было! Тут уж, как говорится, ни убавить, ни прибавить...

В ту пору, когда Ангальт-Цербстская принцесса с тремя заношенными платьями в сундуке и матерью-побирушкой прикатила в Петербург, на неё, тьфу, стыдно было смотреть. Гусыня щипаная, а туда ж — невеста внука Петра Великого, наполовину тоже, прости Господи, немчика, наследника российского престола... Но поди ж — Елизавете Петровне, взявшей на себя патронаж над племянником, сыном старшей сестры Анны, невеста приглянулась — не дура оказалась принцесса, поняла, что всё поставлено на карту. Такая фортуна одной из миллионов не выпадает, только в сказках встречается, а тут с ней — всё наяву.

Коротко, хитрая и смышлёная гостья из германского города Штеттина обворожила и ненаглядного супруга императрицы Елизаветы — Алексея Григорьевича.

Эх, дядя, родной дядя Алёша, можно сказать, некоронованный монарх, куда ж ты глядел, кого подпускал к престолу? Ай не чуял своим природным хохлацким умом, куда скакнёт эта неуклюжая девчонка-подросток по имени София Августа Фредерика, или просто Фике, как звали её там, у себя, в Германии?..

Но ладно бы один дядя приложил руку к её возвышению. На трон-то её возвёл отец — гетман и президент, он же командир лейб-гвардии Измайловского полка!

То было ранним июньским утром семьсот шестьдесят второго года, когда в слободе Измайловского полка граф Кирилл Григорьевич обратился к дрожавшей от возбуждения и от несхлынувшей ночной прохлады пока ещё просто императорской супруге:

— У меня в Петербурге две силы — Академия наук и Измайловский полк. Наука сейчас бессильна, зато верная опора твоя, матушка, — солдаты и штыки... С Богом!..

И через мосты Сарский и Новый — в столицу, ко дворцу.

Но и вторая сила, наука, проявила себя. Пока гвардия во главе со своим командиром и без пяти минут самодержицей российской Екатериной Алексеевной скакала по Невскому, в городе, в подвалах академии, печатный станок уже оттискивал слова манифеста: «...Промысл Божий», «избрание всенародное...».

Да, если бы не он, батюшка, гетман и президент, неизвестно, как завершилось бы противостояние Екатерины и её муженька, внука великого деда, императора Петра Третьего, убиенного, можно сказать, если не собственными руками бывшей Фике, то уж точно — руками её фаворитов Орловых.

Однако тех, кто знает их сокровенное, тираны не забывают. Уже томились в темницах претенденты мнимые и законные. Ждала: вдруг заявят свои права Разумовские? Всегда ведь те, кто совершает вероломство, полагают эту черту прежде всего не в себе, а в других.

К Разумовскому Алексею Григорьевичу, вдовому императорскому супругу, тишайшему и всё ещё красивому в старости сиятельнейшему графу, государыня прислала доверенного человека. Хотела одного — хотя бы глазком взглянуть на бумагу, удостоверяющую августейший брак. Если бумага-де сохранилась — мало ли что её могло ожидать в треволнениях века, — она готова обнародовать манифест о принадлежности графа к императорской фамилии со всеми вытекающими отсюда последствиями.

В Аничковом дворце, в кабинете Алексея Григорьевича, горел камин. Но, глядя на его яркое пламя, красавец старик видел себя молодым и рослым рядом с чернобровой, круглолицей, с ямочками на щеках, весёлой нравом Елизаветой. Вот так же ярко пылали свечи и в гулкой пустоте церкви Самсония, что в Перове, звучал голос дьякона: «Нарекаю вас мужем и женою...»

Не хотелось расставаться с видением, но красавец граф открыл заветную шкатулку, пробежал сам драгоценные строки свитка и повторил их вслух, слово в слово, при посланце государыни.

Рука облечённого доверием самой Екатерины протянулась к свитку. Но в тот же миг свиток этот выскользнул из разомкнутых перстов Разумовского и угодил в камин.

Ярким столбом, будто устремляясь к самому небу, вспыхнула ещё раз необыкновенная судьба двух когда-то безоглядно любивших друг друга сердец.

И снова перед его глазами воскресли воспоминания. Он, парубок Алексей, стоит на клиросе в своих родных Лемешах, и голос его разносится окрест — громкий и чистый. Как заворожённый слушает необычной силы и красоты пение придворный полковник, оказавшийся на хуторе проездом. А вскоре красавец пастух в Петербурге предстаёт перед очами цесаревны Елизаветы, будущей всероссийской императрицы...

Боже, неужели всё это осталось только в воспоминаниях? Но пусть это сохранится только при нём. Это его жизнь и его судьба, к ней никто на свете не имеет и не должен иметь никакого касательства.

Граф встал — всё ещё рослый, с прямой спиной.

— Вы все видели и слышали? — обратил он свой голос к посланцу государыни. — А теперь извольте передать её императорскому величеству, в чём вы сами убедились: у Разумовского нет никаких свидетельств, её интересующих.

Как она, всемогущая государыня, могла поступить, если не осыпать проявлением благосклонности того, кто мудро разгадал её тайный замысел?

Но оставалась угроза и иного свойства, теперь уже от младшего брата — гетмана: тот лелеял мечту сделать свою должность наследственной. Это же как — второй престол рядом с её, всероссийским?..

Н-да, не раскинь она своим жёстким мужским умом, быть бы сейчас ему, графу Алексею Кирилловичу, наследником дел и замыслов родного отца, сидеть на законном малороссийском троне.

Да вот обошла, обскакала на вороных самозванка-бесприданница. Но не с простаками схлестнулся её род: коли вы такие, то и мы вам не слуги.

Брат Андрей напрочь отделил себя от двора, поселившись навечно в Вене. Вот и он, старший теперь из всех Разумовских, тоже вроде бы эмигрант, хотя и у себя в России. Но то ж эмигрант по своей воле...

Вспомнил недавний список с оды, невесть как к нему попавший. Называется сия ода «Вольность», а сказывают, бывший лицеист Пушкин её автор.

Не подвела память: курчавый, с арапчатым лицом, перевернувший на экзамене душу Державина. Помнится, с отцом его на торжественном обеде потом разговорились — боялся тот за необузданный норов юнца. Так вот этот сорванец-вольтерианец вызвал в сих стихах тень убиенного в замке императора Павла!

От бабки, от хитрой Фике, бывшей захудалой немецкой принцессы, протянулась к российскому трону костлявая удушающая рука: при ней — мужа, при её внуке — родного отца... Про себя-то да с глазу на глаз — вся Россия о том ведает. А тут этот пострел — да на всеобщее обозрение, во весь голос прилюдно! Ясно, что мальчишке грозило. Однако шила в мешке не утаишь, и всё незаконное, да ещё обагрённое кровью, не иначе как только боком и выйдет...