Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

С сей мыслью словно облегчение наступило, словно реванш взял наконец. Будто ту дверь — снова наотмашь!..

И ещё для успокоения пришло: не Александру служил — России. А как уж вышло — не время ещё для итогов. Другие подведут, если добрые дела сумел оставить.

Одно пока всё видят: нрав — не сахар. Сие и ему о себе известно. Наверное, и в шпильках, которыми иные хотят уязвить, есть резон: к оранжереям был более привязан, чем к кущам наук и просвещения.

Э, в деревьях свой смысл, подчас более высокий, чем в образе людском.

Нашёптывали в ухо, а иные осмеливались учить, когда принял министерский пост, как путём просвещения влиять в лучших видах на человеческую природу.

Ему-то было ведомо другое: лишь природе можно привить определённые человеческие идеи, заставить её путём искусственного вмешательства передавать не только мрачные, но и элегические, торжественные, печальные и радостные чувства.

И разве его сады и парки не свидетельство его убеждений? Натуры же человеческие — суть смятенные внутренним разладом, ищущие и не находящие покоя и гармонии в себе самих.

— Явился? А я полагал за тобой в Петербург эстафету слать. Но коли прибыл, вели снаряжать обозы в Баклань: сбираюсь слушать тамошних соловьёв.

Так он, уже тому почти четыре года назад, тронулся из Петербурга в Горенки, оттуда сюда, в Почеп, — обозы загодя. Да ещё ранее в столицу направлялся к министерскому посту — за полгода, если не более, наперёд собственной персоны выслал возы со столами, стульями, шкапами, перинами, горшками, стаканами и стаканчиками, ложками и плошками, шляпками и тряпками, со всей, как говорится, пакостью, принадлежащей человеческой жизни. А кроме того, тащилось до сотни душ прислуги разной, не менее дюжины лакеев и полдюжины кучеров, свои настройщики рояля, пирожник, кондитер, мальчики-казачки и для хорового пения люди с собственными же оркестрантами.

Почепский дворец во всякое время года был содержим, как снаружи, так и внутри, в наилучшей исправности и порядке, снабжён всякою мебелью и прочими обиходными вещами в полном достатке. Одной постоянной прислуги здесь числилось триста человек. Но тем не менее и сюда, предваряя приезд самого, из Белокаменной поскакали служащие, потянулись обозы с ложками-плошками и шляпками-тряпками в таком количестве, что платёж наёмным извозчикам составлял до семи и более тысяч рублей в каждый месяц.

Сей порядок вёлся от отца-гетмана. Тот, прежде чем сняться с места, рассылал управляющим поместий, бурмистрам деревень, казацким полковникам в городах целые приказы-реестры: «По получении сего предписывается тебе отправить туда-то и туда-то столько-то крестьянских подвод, по лошади со двора (или по стольку-то коней с эскадрона), нагрузив их таким-то количеством четвертей овса, пшеницы, ржи, а также курами, гусями, утками, которые должны быть убиты ещё зимою, хорошо заморожены, хорошо упакованы и препровождены при описи с верными людьми...»

Сам трогался вслед в карете, запряжённой восьмёркою лошадей, в сопровождении эскадрона гусар. В каждом уезде — по всей дороге, к примеру от Петербурга до Глухова, — его встречали по-царски: помещики в пышных париках, праздничных кафтанах и шёлковых чулках. К ужину, зная вкусы гетмана-президента, готовился обильный французско-украинский стол.

Алексею Кирилловичу, в отличие от отца, не полагались триумфальные почести, да он никого, кроме собственной персоны, не полагал достойным своего общества, потому встреч даже с соседями-помещиками высокомерно избегал. Но подчеркнуть при случае свою принадлежность к одной из самых богатых и знатных фамилий в России любил.

В день открытия лицея — его детища — в Царское Село им был снаряжен обоз, растянувшийся на целую версту. На телегах — свиные туши, кады с маслом, окорока, вина... На двухчасовой фриштык [25] Фриштык — завтрак, закуска или перехватка перед обедом. министр просвещения не пожалел собственных одиннадцати тысяч рублей, зато в лоск уложил за столами родителей и учителей.

В Баклани, где в английском саду возвышался почти такой же по своей грандиозности, как в Почепе, родовой дворец палладинской архитектуры, с портиками и венчающим куполом, никого не следовало удивлять пышностью и ублажать показной щедростью. Удовольствие в собственном имении надо было доставить лишь собственной персоне. И для того следовало снаряжать телеги и возы, чтобы каждая прихотливая мелочь, коей отродясь он не пользовался, тут, в нескольких десятках вёрст от дома, на всякий случай имелась под рукой.

Перовский Алексей вопросительно взглянул на отца: соловьи засвищут в самом начале лета, сейчас же март, излом санного пути, с недели на неделю жди буйного разлива Судости, вдоль которой должен пролечь путь. Как пройти обозам?

— Я в Чернигове уже сменил полозья, на колеса, — намекнул он.

Граф — на выточенной целиком из агата и усыпанной алмазами и рубинами изящной трости маленькие, высохшие, с коричневой старческой кожей руки — всё, оказывается, предвидел, посему и бровью не повёл:

— Вели управляющему и бурмистрам: на всём пути строить гати, чтоб согнали мужиков со всех деревень — с пилами и топорами.

Находившийся тут же, в кабинете, доктор француз Бонгарде привстал:

— Позвольте, ваше сиятельство, уверить вас, что сие многотрудное путешествие может оказаться в плачевном несоответствии с состоянием вашего здоровья. Вены ног ваших, как я уже давно изволил вам заметить, мне внушают определённые опасения.

— Пустое! — остановил врача Алексей Кириллович. — Лета мои ещё не принадлежат ко времени глубокой старости — семьдесят четвёртый пошёл. А Бог часто за семь десятков продлевает человеку его ещё рассудительные дела.

Но доктора — пророки. Алексей прочёл в глазах отцова эскулапа приговор более скорый, чем обещали слова: считанные дни отпустил Господь графу.

Уже много лет спазмы стягивали икры ног как железным обручем. Ныне стало нестерпимее — антонов огонь отдавался уж в бедре. Граф слёг, и Мария Михайловна перепугалась не на шутку. Алексей послал эстафетами сообщения о несчастье в Петербург и Полтаву дочерям отца, в Одессу — его сыну да собственным братьям Василию и Льву.

Княгиня Варвара Репнина прибыла первой, привезла с собой доктора. Из кибитки — прямо к отцу, но остановлена была на пороге секретарём графа, стариком Сорокой:

— Ваше сиятельство княгиня, милая Варвара Алексеевна... Граф-с не велели никого-с допускать... Только одна Мария Михайловна ухаживают за ними-с. Да ещё господин Перовский, Алексей Алексеевич, удостоен-с...

Алексей как раз выбежал встретить прибывшую, и она кинулась к нему на грудь: