Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

— И я с вами, Николай Михайлович. В такой час нельзя сложа руки, хоть одну боль, да утишим.

Вниз по лестничному маршу — быстрым шагом, чуть не вскачь — в мундире Преображенского полка молодой император, а за ним Адлерберг, Кавелин, Перовский, свитские генералы, тоже налегке, без шинелей. Мимо почтительно расступившихся — в дверь, наружу.

Жуковский чуть не бросился вдогон, подумав вдруг: а не скажет что и на сей раз Василий Перовский? Но кто в такой сумятице может ведать определённое?

Положение и впрямь складывалось такое, что ни адъютант Перовский, ни даже сам император со всем его ближайшим окружением не в состоянии были теперь определить, что происходит. Известно было одно: у Сената Московский полк сомкнул каре, ощетинился штыками и дулами ружей. К ним, мятежникам, и следовало сейчас идти императору и свите.

Всё пространство от Зимнего до Адмиралтейства — людское море.

Царь выпятил грудь, выхватив из-за обшлага манифест.

— Я, Николай... волею Божией... — Голос его, обычно зычный, звучал невнятно, слова заглушались выкриками толпы.

Генерал Бенкендорф осторожно прикоснулся к руке государя:

— Ваше величество, соблаговолите приказать разойтись...

Лицо государя дёрнулось, он недовольно повёл плечом, но мягко и настойчиво предложил собравшимся покинуть площадь.

Перовский стоял рядом и видел, каких усилий стоило Николаю Павловичу взять себя в руки, и он внутренне про себя восхитился волею императора, тем, как тог сдержал себя, даже не повысил голоса. Да, теперь, когда всё так серьёзно, не приказы и повеления, а сердечное обращение может свершить многое, чего не сделать никакой силой.

Толпа поредела, и в образовавшемся прогале Перовский увидел солдат-преображенцев, идущих строем. Николай тут же обратился к ним:

— Готовы ли вы идти за мной, куда велю?

— Рады стараться! — ответили молодцы.

Бледное, со следами синевы то ли от бессонницы, то ли от стужи лицо императора преобразилось.

— Левое плечо, вперёд марш! — привычно, сам весь подтягиваясь, скомандовал он и во главе целого батальона двинулся к Адмиралтейству.

От стрелки Адмиралтейского бульвара как на ладони открылась заполненная войсками Петровская и вся запруженная народом Исаакиевская площадь, в центре которой поднималась церковь-новостройка, обнесённая забором. Дальше идти было рискованно.

Неожиданно шагах в трёх от государя, вздымая снежную крупку, шмякнулся камень величиной с кулак, и Перовский, глянув вверх, увидел на лесах стройки фигуры мастеровых. Они что-то возбуждённо выкрикивали, размахивая руками, в которых были зажаты обрезки досок и, вероятно, новые каменья. Василий, сделав выпад, заслонил собою императора, и тут же тяжёлый, тупой удар поразил его в спину. Он поскользнулся и упал на одно колено. Рядом с ним валялся обрезок доски с вколоченным в него огромным гвоздём.

Ещё немного, отирая невольно проступившую на лбу испарину, подумал он, — не стало бы меня, а может, и его, государя.

Василий поднял лицо и встретился со взглядом императора, в котором стояли ужас и растерянность. Вдруг что-то похожее на человеческое участие отразилось на скованном лице, и Николай протянул белоснежный батистовый платок:

— Нате перевяжите, если у него... у тебя...

— Не извольте беспокоиться, ваше величество, раны нет, — раздалось сразу несколько голосов.

— Право, ничего страшного, — засмущался Перовский, косясь на четырёхгранное, иссиня блестящее жало гвоздя, вколоченного в доску, и стараясь тут же выбросить это видение из головы.

Преображенцы бросились к ограде. С лесов вниз попадало несколько мастеровых, тут же давших деру, но из-за забора успело вылететь ещё два-три булыжника и столько же, наверное, чурбаков. А с Петровской площади враз бабахнули выстрелы.

— Патроны с собой? Заряжай! — раздалась команда императора, обращённая к преображенцам.

Да, да, глянув на солдат, заряжавших ружья, подумал Перовский, мера предосторожности. Надо быть готовыми к любой неожиданности, уж коли войска, опора власти, грозятся пальбой. Эго куда серьёзнее швырков из-за ограды!

Послышался голос Бенкендорфа:

— Ваше величество, я предусмотрительно подготовил экипажи для императорского семейства. Если в том явится нужда, под присмотром кавалергардов двор можно будет, ради полного спокойствия, направить в Царское Село.

— Благодарю, генерал, — сухо ответил Николай.

— В таком случае, ваше величество, — настаивал Бенкендорф, — соблаговолите приказать кому-либо скакать во дворец, чтобы подготовить к отъезду августейшее семейство.

Лицо императора оборотилось чуть назад, попеременно останавливая взгляд то на одном, то на другом своём адъютанте.

Только бы не на меня пал выбор, с внезапной тревогой подумал Перовский. Самый повод для моего удаления с поля чести — я контужен, мне теперь и поручить второстепенное дело. Но я боевой офицер, и моё место в час крайней опасности должно быть здесь, на линии, где может властвовать смерть. Ведь сказал же нынче император, услышав о бунте: «Сегодня, может быть, нас не будет более на свете, но мы умрём, исполнив долг».

Неужели теперь, вот сейчас человек, произнёсший эти славные слова и сам себя обрёкший на крайнюю опасность, лишит меня чести быть с ним рядом?

— Кавелин, — наконец произнёс Николай, — поручаю тебе попечение над моим семейством.

Горячая волна счастья охватила Василия: он не мог поступить иначе по отношению ко мне, ведь я сегодня спас его от увечья, а может, и гибели.

Послышалось ещё несколько ружейных хлопков со стороны Сената, и всадник, спешившись, прокричал:

— Ваше величество... там, на площади, убит... смертельно ранен генерал-губернатор... граф Милорадович!

Спазмы сдавили горло Василия: Господи, Михаила Андреевича, героя двенадцатого года, храбрейшего из храбрых, да за что?.. И кто же, кто они там, поднявшие руку на власть, отвергающие существующий порядок, стремящиеся на злобе, на крови утвердить кажущиеся им законными добродетель и правду?

Последнее слово пронзило остро, будто тот гвоздь у Исаакия. Да, и я когда-то клялся не щадить себя в борьбе за правду. Этот призыв «За правду!» в наши юные годы мы, молодые офицеры, только надевшие погоны, выгравировали на клинках своих шпаг. Но разве когда-либо давали клятву обагрить священную сталь кровью даже тех, кто попирал справедливость, был нашим непримиримым врагом? И мои давние друзья, с кем я вступал в юношеское общество, а затем и в общество военное, братья Муравьёвы, братья Апостолы, разве они могли бы так — в сердце, навылет, насмерть, как закоренелые преступники, как презренные исчадия ада?

От кого он слышал эти слова, начисто отрицающие насилие в достижении самых, казалось бы, праведных форм правления? Никита Муравьёв или Сергей Муравьёв-Апостол это когда-то произнесли? А может, здесь, в Петербурге, говорили об этом братья Бестужевы, Кондратий Рылеев?