Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Слава Богу, что Александр Муравьёв, когда-то основатель целых двух тайных обществ, как и он, Василий Перовский, давно отошёл от сих заговорщицких устремлений. Александра Муравьёва, кажется, сейчас нет в столице. На счастье, нет в Петербурге и братьев Муравьёвых-Апостолов, хорошо, если бы не было и других, коротко ему знакомых.

Нет, те, кого он близко знал, с кем пылко мечтал о торжестве правды и справедливости, не выкажут себя презренными заговорщиками и преступниками, посягающими на законные государственные установления. Вот же сам нынешний император показал истинно незабываемое, истинно благородное отношение к священному праву на высшую власть. То было вдень, когда получилось известие о кончине Александра. Великий князь, зная, что существует отречение следующего по старшинству брата императора, Константина, и что, по закону, он может являться наследником престола, тем не менее не принял этой власти.

Василий в тот день видел, как великий князь, стоя во дворцовой церкви, потребовал у духовника присяжный лист и, проглатывая слёзы, преодолевая рыдания, почти один, без приличествующих этой минуте свидетелей и без увлекающего душу людского одобрения, произнёс клятву старшему брату.

История в основе своей — летопись властолюбия. Приобретение власти, сохранение её — вот главные события исторические. Все жаждут права быть над другими именем патриотизма, любви к человечеству, именем высшего блага для народа. Подлинное же название этой жажды — своекорыстие. И всякие средства — обман, клевета, измена, хищничество, междоусобица, мятеж — кажутся позволенными для приобретения такого великого блага. Здесь же — чистое, бескорыстное отвержение власти, полнейшее исключение даже малого намёка на соперничество и борьбу за своё право на главенство.

Император занял трон лишь тогда, когда Константин ещё раз категорически отказался от престола, и Николаю Павловичу ничего не оставалось, как воспринять власть, чтобы теперь её до конца отстаивать и защищать...

А площади всё ещё шумели, и не было конца разбушевавшейся стихии.

Чем же можно было её укротить? Против вышедших из повиновения войск — войска верные. И против безответственного, братоубийственного огня — одно лишь превосходство в силах и твёрдость. Ничего нельзя построить на крови, ибо насилие неминуемо приведёт к ещё более горшему насилию. Это знает он, полковник Перовский, с юных лет смотревший смерти в лицо и испытавший на себе, как бесценна, как дорога человеческая жизнь.

— Скоро сумерки. Полагаю стянуть вокруг Петровской, Исаакиевской и Адмиралтейской площадей верные мне войска, — произносит Николай, обращаясь к обступившим его генералам. — Прикажите дать команды... А ты, Перовский, скачи к кавалергардам и передай Алексею Орлову: конную гвардию ко мне!

Вот его незабвенный час, его звёздное предопределение — помочь пресечь могущее завершиться кровопролитием противостояние. Да, только окружить мятежное каре, предложить сложить ружья, решительным словом остудить помутившиеся головы...

На белом арабских кровей скакуне генерал Орлов перед императором выхватывает из ножен палаш:

— По вашему повелению... Велите, ваше императорское... всего в одну атаку! Обещаю всех изрубить, как капусту!..

Но на пути конницы — залп.

Такого треска ружей Перовский не слыхал со времён войны. И — в пороховом дыму, всё в клубах пены, гвардейские кони — назад...

Ещё атака, ещё... Неужто они вошли в раж и всерьёз?..

А по мостовой цокот копыт других лошадей — битюгов и грохот орудийных колёс.

— Ваше императорское... снаряды не привезли...

— Раззявы! Срочно послать за зарядными ящиками!

И вот уже тугой удар, и там, над крышей Сената, тонкий, как флейта, визг: пью, пью... Ещё удары, и визгливые, с присвистом, звуки — по самой брусчатке Петровской.

Это — шрапнель, самая страшная для пехоты артиллерийская пальба.

Разрывы густо, веером сыплют на головы, в грудь, по ногам, убегающим в спины круглые свинцовые пули, от которых нет спасения. Крики, стоны, вопль между выстрелами орудий.

И это — тоже по-настоящему, как давеча палаши конницы?

Перовский лихорадочно переводит взгляд с одной фигуры на другую, ища императора. Уж смерклось, и только при очередной орудийной вспышке можно различить, кто есть кто. Отсвет падает на высокую тень: царь стоит, прижав ладони к голове, чтобы не слышать грохота и воя.

Так почему же он не даст команды немедля прекратить расстрел, если даже его нервы не выдерживают, сдают?

Ах да, он ведь ещё с юности, когда с братом Мишелем обучался военному делу, боялся ружейных и пушечных выстрелов — убегал, прятался в кусты, трусил, вызывая насмешки брата.

Анну словно какая муха укусила: в одночасье переменила свою жизнь — оставила Малороссию и переселилась в столицу.

По правде говоря, Алексей давно успокоился: вот и минуло сумасбродство, деревенское житьё сгладило резкие манеры сестры, сделало её уравновешеннее. Шутка ли, девятый год пошёл, как покинула Петербург, за это время все воспоминания стёрлись, все связи нарушились, куда теперь деревенской помещице да в великосветские салоны! Ан нет, вдруг в один день проявился прежний нрав, да так, что он, брат, лишь руками развёл — вновь оказался в плену сестринских причуд.

Сразу после Рождества сломя голову кинуться в Петербург — это ещё цветочки. Ягодки — когда в столице заявила: хочу быть приставленной ко двору, да чтоб не одна, а с сыном Алёшенькой! Ну прямо как принцесса какая из волшебной сказки — стоит топнуть ножкой, как отворятся пред нею чертоги...

Алексей подтрунивать стал: губа у тебя, сестрица, не дура! Глянула из-под ресниц — чуть не молнии, таким огнём полыхнуло:

— А чем они там, в Аничковом дворце, выше меня? Да и дворец-то не их, нашему двоюродному деду по-первости принадлежавший. Это ныне — собственность Николая Павловича... Но мне одно лишь надобно — предстать перед ним. Не забыл ведь, когда ещё великим князем был, теперь — всемогущ!..

Так и вспомнился отец с его необузданными, без всяких границ, замашками. Однако припомнилось и другое. Года два тому назад столкнулся в покоях Аничкова дворца с великим князем Николаем Павловичем. Как раз оба Василия — Жуковский и брат — его, Алексея, провожают от себя, а тут — он.

— Кажется, брат твой? — повернул чуть назад великолепно посаженную голову.

— Так точно — старший. Однако, в отличие от меня, жителя столичного, — отшельник в каких-то там Погорельцах и Красном Роге, — ответил Василий.

— Заточить себя в глуши — дело добровольное. Но прятать от глаз людских редкой красоты молодую женщину — поступок, прямо сказать, непростительный. — По лицу Николая Павловича пробежало нечто похожее на улыбку. — Как она там, Аннет?