Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Твой Прокопович не так уж и глуп, в Москве все об этом твердят слово в слово, не гляди, что профессор, а отъявленный плут, стоит только ему намекнуть, как тотчас смекнул, что почём.

Дело, как водится, выходило прескверно, нечисто — урок нравственности житейской, урок добродетели в исполнении по-русски просвещённого деятеля. Он вгляделся внимательней — и Антон Антоныч потерял в его глазах уваженье. В простодушном наставнике обнаружился хитрец и искатель, умеющий всем угодить. На воспитанников ворча для порядка, наставляя их в добродетели по прописям Жан-Жака Руссо, Антон Антоныч умел сделать так, что каждый пансионер имел полное право считать себя единственным любимцем инспектора, а гаже всего было то, что, желая привлечь в пансион повес и недорослей из лучших, то есть из богатейших семей, Антон Антоныч откровенно сгибался и заискивал пред сильными мира сего, выдавая награды не по заслугам, но по важности, по родству да по чину отцов — на этот раз дядя был прав. Своими подвигами низкопоклонства Антон Антоныч не смущался нисколько и возвышался до замечательной мысли об том, будто молитва в стенах Донского монастыря несравненно быстрее доходит до Неба, чем даже из Троицкой лавры, ибо — тут вверх внушительно воздвигался указательный палец — архимандритом в Донском его брат.

Впрочем, все эти понятные слабости не мешали Антону Антоновичу почитать всей душой и проповедовать своим высокородным питомцам Карамзина. В духе Карамзина, сентиментальном до слёз, велась вся литературная подготовка алчущих поскорее попасть в генералы. Гладкий, переполненный восклицаньями и восторгами стиль Карамзина и бессчётных его подражателей выдавался за недосягаемый образец. Вменялось в обязанность непременную чтение «Приятного и полезного препровождения времени» — журнала, выдаваемого в свет Пошиваловым, когда-то преподававшим в пансионе словесность, за то именно, что в этом бесцветном журнале над страждущим человечеством проливались преизобильные слёзы. На пансионском театре, обставленном хорошо, имевшем свой особый оркестр, совместными усилиями немногих пансионеров разыгрывались унылые драмы вроде «Доброго сына», битком набитые поучительными сентенциями вроде того, что красть нехорошо, как и лгать. Сочинения задавались непременно на того же сорта моральные темы, в которых следовало развивать похвальные мысли о том, что хорошо поступать добродетельно и дурно коснеть во грехе, или, разнообразия ради, посвящать свои юные думы одиноко скорбящей луне и все эти высокородные повесы и недоросли от двенадцати до пятнадцати лет, обращая принуждённые взоры к безвинному ночному светилу, твердили о своих бесцветно завядших годах, о невыразимой тягости жизни, к которой не успели ещё приступить, и милых радостях загробного бытия и слагали приблизительно такого рода стишки:

Баккаревич, Михаил Николаич, пылкий, совсем молодой, с взволнованным бледным лицом, профессор российской словесности, величайшей похвалой отметивший такого рода стишки, к груди прижав молитвенные руки, не обращал внимания, что грудь обтянута грубым казённым сукном, возглашал, что поэзия принадлежит к разряду самых приятных наук и является, представьте себе, усладительницей человеческой жизни, и самой солью поэзии объявлял её благозвучность:

— От некоторых рифмы почитаются пустыми гремушками, и это сущая правда, когда в стихах только и достоинства что рифмы, когда в них нет ни огня, ни живости, ни силы, ни смелых вымыслов, которые составляют душу поэзии, — одним словом, когда в стихотворце нет дара. Стихотворный язык — это музыка. Иногда одна нота, нестройно, неправильно взятая, может испортить симфонию!

Вытянувшись, переставившись с каблуков на носки, декламировал наизусть:

Вздыхал разнеженно, блаженно, помятым фуляром обтирал наполненные влагой глаза и с чувством продолжал излагать условия счастья, единственно возможного на этой суетной, грешной, изувеченной ложью земле:

Уже начинал он жить свободно, ускользнув из школы дядина воспитания. Дух необыкновенного, дух великого в нём возрастал. Стремления к мелкому, прозаическому, малоприметному были ему смешны и противны. Ну нет, твердил он сам себе беспрестанно, с усмешкой взглядывая на вдохновенного Баккаревича, он не желал удаляться в свой тихий домок от во все стороны распростёртого мира; не желал стеснять свою ненасытную мысль столь ничтожными, хотя и добрыми вседневными нуждами, и несчастье ближнего отравляло его, и ближним желал бы он быть полезным всегда, а не по одним случайным вдохновениям скуки; и друг ему необходим был не приятный, а верный; и уж когда суждено ему было писать, в стихах или в прозе, — как Бог призовёт, — то никак не для забавы себе и домашним своим, то есть дяде, которого, кстати, забавляли не стихи, а бостон. Ему жизнь представлялась не прозябаньем, а подвигом.

Да и время ли было для сладостных меланхолий? Время приступало иное. Молодой государь решился возвратить бесценное благо свободы безвинно заточенным и сосланным силой монарших капризов в прежнем правлении, упразднил злодейство канцелярии Тайной, дозволил ввозить европейские книги, объявленные прежде крамольными все до единой, учредил три новых университета, устремился отыскивать способы, которыми бы отныне утверждались законность и справедливость, объявил о намерении законом определить деяния самой власти верховной, ничем не ограниченной у нас никогда, положил себе целью предоставить свободу всем своим подданным, что в одной просвещённой Франции утвердилось единственно силой народного бунта и мстительным ножом гильотины.