Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Вещь несбыточная, невероятная: благие намерения подтверждались на каждом шагу. Отставлялись многие прежние крючкотворы и выжиги, которые, кляня порядки неслыханной новизны, толпами переселялись в ветхозаветную старушку Москву, на раздолье немой оппозиции, утопающей в сплетнях, в бостоне и в балах. На их место приближались новые лица. От новых лиц просил молодой государь совета в делах. Всюду ожидалось обновление русского общества, одни жили в страхе комическом, другие кормились надеждами — тоже комическими, как стало известно потом.

В самом деле, ни один государь во всей российской истории никогда не считался с законом — вдруг явилось самое слово: закон! Испокон веку просвещение у нас почиталось опасным государством и Церковью — вдруг учредилось Министерство народного просвещения! Крепостное рабство почиталось гранитным фундаментом российского гражданского бытия — вдруг явился указ о вольных хлебопашцах, которым разрешалось отпускать крепостных на свободу!

Алексей Фёдорыч, дядя, добровольный его воспитатель, в его уединённой комнате являлся по-прежнему часто, нападал, беспокойно изворачиваясь в кресле то туда, то сюда, на новых советников, избранных без его ведома государем:

— Что нынче творится на свете? Молодые люди, почти ещё юноши!

Он с усмешкой, уже тогда в иные минуты внезапно посещавшей его:

— Сказывают, Новосильцев сорока уже лет.

Дядя вскидывался и грозно пучил глаза.

— Что за возраст! А ты помолчи! К старшим никакого не стало у молодых уваженья! Ни к чему иному не ведёт новизна! Я тебе говорю: молодые, едва затвердившие понятия о теориях новейших французских писак, шайка бунтовщиков у подножия российского трона! Куды им до нас! Мы Екатерине Великой служили верой и правдой, мы осторожны да опытны, мы привыкли к обычному ходу вещей! Разрушать, что от века заведено? Да это восстание против святыни! Это французские штучки, дух конституции! Эти господа изволят опыты производить над Россией, долго ли тут до беды? Всякий день газеты разносят указы, всякий день являются учрежденья, быстрота равна единственно легкомыслию и невежеству молодых учредителей. И на чём, на каких принципах, основаны перемены? На идеях гипотетических, на несваренном чтении, вроде тебя, ты молчи, не подозревая о том, что опыты хороши в одной химии, однако в администрации, в законодательстве, в политической экономии прямо губительны!

Самая радость, какой было встречено воцарение нового государя, когда москвичи целовались на улицах, впрочем, от восхищения, что к ним воротилось право свободно следовать модам парижским, указывала ему, каковы были правление прежнее и прежние лица у трона, и пока что новые лица не поставляли себя выше законов, как прежние, отставленные от дел, отчего он язвил, возмущённый замшелым дядиным староверством:

— Подумаешь, республику Платона учредить решились в полудикой России?!

На что дядя, морщась точно от укуса змеи, отмахиваясь белейшей, изнеженной, пухлой рукой, украшенной тяжёлыми перстнями, сердито кричал:

— А ты помолчи, помолчи, не твоего ума дело! Лучше мне укажи, новые-то законы вводить для-ради какого рожна? У нас, слава Богу, законов достаточно. Плохи-то чем? Мне и при старых жить хорошо, уж поверь. Пожалуй, я соглашусь, что законы следует в больший порядок привесть, однако ж не больше, слышь, не больше того! И на что?

Он уж тоже сердился, в запальчивости тоже кричал, несмотря, что надворный советник и дядя:

— Славны законы, когда как ни в чём не бывало всюду несправедливость и произвол!

В изумлении вздёрнув седеющие мохнатые брови, дядя вопрошал с сердечной тоской:

— Вот я, сударь мой, как знаешь, в довольных чинах. Так это, выходит, несправедливо? Не хахалься, стыдись, лучше прямо скажи: несправедливо, по твоему разумению?

Александр продолжал улыбаться довольно язвительно. Какие резоны он мог против чина сказать?

В бездельной Москве страх перед новым порядком вещей был повсюду ужасно велик. О грядущем носились самые нелепые толки. Всякое новшество, даже пустое, тут же рождало недоумение или протест. В самом деле, беглецы из Петровой столицы о молодом государе передавали невероятные сведенья, решительно непонятные для матерых московских тузов, сроду не сделавших шагу без цугов:

— Представьте, ровно в один час пополудни выходит из Зимнего совершенно один, по Дворцовой не шибко идёт, у Прачешного мосту делает поворот на Фонтанку до Аничкова мосту, после возвращается Невским проспектом к себе! И всякий-каждый может сподобиться видеть его! И он раскланивается со всеми знакомыми, точно простой человек! И так всякий день! В одном сюртуке, в эполетах серебряных, в треугольной шляпе с султаном, надвинутой на левую бровь!

Со всех сторон неслись ошеломлённые голоса, наддававшие жару повествователю:

— Каков он, каков из себя?

Повествователь, вдруг ставший центром особенного внимания, поспешно и с видимым удовольствием изъяснял:

— Сутуловат, на мой вкус, близорук, всё щурится эдак, то и дело поднимает лорнет; лорнет привешен к кисти правой руки, вот, знаете, тут, вот где косточка у меня, я поглядел, а плечи округлые, лоб высокий, несколько обнажённый, глаза голубые, в глазах ровно бы какая-то грусть и задумчивость, я полагаю, Всевышнего воле благая покорность.

— И без конвоя? Один?

— Совершенно один.

— Боже мой!

Передавали ещё, что молодой государь отыскивает где ни придётся истинно просвещённых, истинно даровитых помощников, однако ж, к удивлению своему, мало кого удаётся найти, случись, как на грех, недород.

Ахали, злорадствовали, разводили руками, он же не видел ничего мудреного в этой горькой неудаче нововводителя. Далее сословие высшее, по его наблюдениям пристальным, серьёзно не училось почти ничему, твёрдо сберегая традиции прежних московских бояр, и ничуть не помышляло о благе Отечества, в чём, как он себе представлял, глубокой причиной именно служило глухое невежество.

Князь Вяземский, Андрей Иваныч [130] Князь Вяземский, Андрей Иваныч (1746-1807) — действительный тайный советник (1796), сенатор (1796), отец поэта Петра Андреевича Вяземского (1792-1878). , отвратившийся от общества непросвещённого, из принципа не бывавший нигде, с немногими, которых милостиво к себе подпускал, делился своими чёрными мыслями, а немногие, знакомые с идеей сохранения тайны, условиями доверительности лишь понаслышке, в тот же день разносили мысли чудившего князя по жадной до слухов Москве:

— Так говорит: отсутствие людей способных да просвещённых — вот черта нашего ничтожного времени. Бездарность и с ней вкупе нахальство, опасное даже при великих талантах, являются страшным пороком, облачённым в комизм оскорбительный. Впрочем, последнюю мысль невозможно понять. Далее говорит: отсутствие дарования объединяется с самоуверенностью неимоверной, шепчущей на ухо: мол, могу, да и баста! К тому всеобщая распущенность, забвение всего нравственного, всего честного и высокого. Это уж, князь, через край. Толкует: лишь бы нажиться, а каким путём — всё равно, лишь бы наслаждаться, лишь бы насытить самые низменные, самые животные страсти. Это уж клевета! Уверяет: у нас есть законы, однако ж беспрестанное противоречие одного и другого, особливо же наглость, с которой законам не повинуются именно те, кто их издаёт, открытое и нахальное лихоимство, безграничная роскошь, которая и есть первейшая причина всех зол, невнимание, даже презрение, с которым относятся к должности, ежели она многих выгод не доставляет, этого единственного для всех божества, перед которым решительно все преклонились, пороки, свойственные самой форме правления, самому строю общественному, которые разом поправить без опасности неминуемой невозможно, ибо пороки никогда не восходят снизу вверх, а нисходят сверху вниз. Тут необходимо нравственное воспитание целому обществу, о котором мы не имеем понятия. Далее нечто туманное: изучая историю, много размышляя над прихотливым ходом её, доходишь до того убеждения, что для государства, как и для отдельного человека, выпадают эпохи несчастные, когда при самых благих побуждениях не достигнешь и самых малых целей своих, даже наоборот, обнаруживаешь себя у прямо противоположно поставленной цели. Что бы это могло означать?