Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Матушке не терпелось определить его в статскую, а лучше в военную службу. Она не чаяла дожить поскорее до лет, когда её первенец, ради жизни которого ей пришлось пожертвовать честью, тоже станет, по примеру и при помощи дяди, бригадиром или надворным советником; однако ж она — непреклонная женщина, ни в ком не терпевшая своеволия, ни в какой даже малости не смела противоречить ему.

К тому времена наступили суровые, когда в службе, так чтимой военной, приходила надобность самую жизнь положить. Вся Москва кипела необыкновенным волнением: как раз вышел рескрипт о войне. Ненависть к французам, ненависть к Бонапарту росла с каждым днём, любовь к молодому государю, поднимавшему меч, доходила до обожания, из уст в уста перелетали вести о том, что вот-де государь наш прибыл в Берлин, затем почтил своим пребываньем Потсдам, затем в Саксонии, именно в Дрездене, поставил свою штаб-квартиру. Князь Пётр Иваныч Одоевский нарочно снял небольшую квартирку прямо против почтамта, единственно для-ради того, чтобы собственными глазами следить приходящую почту и, поймав почтальона, первому, за червонец и более, получать известия самые верные прямо с театра войны, которые тотчас сам развозил своим цугом гнедым по близким знакомым да в Английский клуб, вечный штаб любознательного московского барства, где вкруг него в мгновение ока прилепливались целые толпы отставленных министров, сенаторов, камергеров, а следом за ними прочего бродячего праздного люда. Казалось, одушевление патриотизма достигло предела. Какой-то помещик, прапорщик отставной, толстый телом и голосом, в величайшем раздражении на подлых французов в Английском клубе гремел:

— А подайте мне этого мошенника Буонапартия! Я его на верёвке в клуб приведу!

Заслыша сию жестокую похвальбу, Писарев, Иван Александрыч, скромнейший тихоня, только что воротившийся из деревни, в которой благодушествовал в полном неведении касательно злодейских проделок Буонапартия, тихонечко вопросил Василия Львовича Пушкина на ухо, не известный ли это какой генерал подымает на треклятых полки, и ежели генерал, так в какой дивизии этакий бравый государеву службу служил? Василий Львович ростом стал выше вершком, приосанился, лихо сверкнул озорными глазами, точно генералом-то истинным был именно он, и экспромт обронил:

Натурально, экспромт часа в три разлетелся по всем гостиным Москвы, в одном ряду с историей Мака — генерала австрийского, дурака, и осады неприступной будто бы ихней крепости Ульм. Москвичи пылали жаром полной и скорой победы. Во всех умах коренилась твёрдая вера, что кампания окончится первой же схваткой наших чудо-богатырей с неприятелем, позабывшим себя. Лишь самые осторожные, большей частью из молодых, поклонники гения Бонапарта предполагали вполголоса по углам, что одним выигранным сражением эта кампания не окончится. На рауте у князя Несвицкого исчислялись все свойства военачальника истинного, нынче, за смертью Суворова, присущие одному Михаиле Кутузову: ум, необыкновенное присутствие духа, величайшая опытность и ничем непоколебимое мужество. Припоминали при этой оказии, что сам Александр Васильич, гений бесспорный, именовал фельдмаршала своей правой рукой. Ожидали чего-то необычайного. Главнокомандующий Москвы принимал у себя во всякое время, в его гостиных яблоку негде было упасть. Граф Ростопчин, остроумец известный, всех и каждого уверял, что русская армия теперь такова, что не понуждать её надо, а скорее удерживать воинский пыл, и если что может заставить страшиться за неё иногда, так это излишняя храбрость, запальчивость даже в бою.

— Нашим солдатам стоит только сказать: «За Бога, за Царя, за Русь святую!» — так они без памяти бросятся в бой и ниспровергнут и не такого врага.

Впрочем, матушки, слыша естественный ропот натуры, тревожились за детей, кровинку свою, служивших все в гвардейских да в армейских полках. Одна Настасья Офросимовна [135] Настасья Офросимовна — своенравная московская барыня, прототип Хлестовой в «Горе от ума», изображена в «Войне и мире» под именем Марьи Дмитриевны Ахросимовой. , у которой числилось в гвардии разом пять сыновей, разъезжала по знакомым домам и уговаривала подруг не дурачиться:

— Полно, что вы, плаксы, разрюмились? Будто уж так Бонапарт и проглотит наших-то целиком! Чать, на всё есть воля Божия, и чему быть, так того не минуешь. Убьют так убьют, тогда и наплачетесь.

Затем слухи разом сделались тёмными. Старички съезжались у Орлова, у Остермана. Митрополит прибыл из Троицкой лавры. В Английском клубе Долгорукий, Валуев и Марков садились особняком и подолгу об чём-то шептались, вызывая во всех завсегдатаях любопытство неутолимое. Дмитриев, Карамзин, князья Оболенские сбирались к князю-затворнику Андрею Петровичу Вяземскому, у него непременно заставали Нелединского с Обресковым, углублялись в историю войн, ожидали. Москва вострила уши, смекая, что вот-вот, не успеешь глазами моргнуть, непременно нечто важное должно было стрястись.

И стряслось. Наконец разразилось известие о жестоком разгроме Аустерлица. Подробностей поначалу не донеслось никаких, только мрачно гудел большой колокол Ивана Великого. Однако ж день ото дня известия из армии становились определённей. Оказалось: полки бежали, расстроив ряды, батареи злодея, поручика артиллерии, ядрами били по неокрепшему льду, на котором сгрудились, отступая, наши потерявшие голову чудо-богатыри, так что многие потонули в холодной воде.

Притихла Москва, избалованная громом непрерывных побед, одержанных русским оружием доблестным на протяжении полустолетия. Призадумались старички, припомнили Очаков, очищение Крыма от диких татар, флот Севастополя, Потёмкиным внезапно открытый Екатерине Великой да вместе с ней всей свите иноземных послов, коварно против нас замышляющих как в нынешние, так и в прежние времена; указали на всегдашние измены поляков, австрийцев и немцев, которых мы же обороняли штыком и картечью на бессчётных европейских полях. Москвичи ожидали, что они предскажут на будущее. Старички порешили между собой, что нельзя, таким образом, чтобы мы во всякое время знали одни только громы побед, поговорка недаром гласит: «Лепя, лепя и облепишься», а мы столько лет лепим и столько уже налепили, что почти вдвое расширили пределы прежде утеснённой России, обрезанной степью да немцами. К тому же, прибавляли со строгостью в голосе, австрияки виноваты во всём — басурманы; а в котором случае мы действовали одни, так действовали беспримерно прекрасно, недаром и чудо-богатыри. Указывали на вид, что мужеством князя Багратиона спасён арьергард и вся армия спасена. Вестимо, потеря в людях немалая, да у нас народа достанет не на одного Бонапарта: народом берём во все времена, и не нынче, так завтра русским штыком подавится Бонапарт окаянный.