Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Однако ж чему и эти могли научиться? В университете едва проклюнулось новое время, и это новое время было прискорбным. Под предлогом высших наук профессора излагали самые элементарные сведения, не на большие расстояния отошедшие от славного запроса о столице французов, затверженные лет тридцать назад; излагали без всякого метода, не прибегая даже к последовательности, косноязычно и вязко.

Тут развёртывалась обыкновенная российская драма. У профессоров не имелось ни надобности, ни вдохновения следить за последними успехами выбранной ими науки. Профессора, как водится, искали чинов, иное прочее не подстрекало громадного их честолюбия. Немудрено, что любви к науке профессора не имели, успехи преподавания не шли им в зачёт, начальники любили смиренных, чинами награждалась покорность, да и кем в целом обществе уважалась наука? Никем! Оттого и жалованье назначалось самое скудное, от шестисот до семисот рублей в год; один Чеботарёв отхлопотал себе тысячу триста; следом Страхов целых две тысячи, да и тот за исполнение разом двух должностей, так что и тут сказывалась плата бесчестная.

Чеботарёв, Харитон Андреич, явился первым добровольно избранным ректором, однако ж скорее по летам преклонным, чем по громким учёным заслугам. В годы былые Чеботарёв и в самом деле несколько потрудился на этой скудно ещё у нас вспаханной ниве, издал «Географическое методическое описание Российской империи», перевёл «Всеобщую историю» Фрейера, приложивши «Краткий российский летописец» к изданию, составленный по Ломоносову, из русских летописей делывал выписки для «Записок о древнейшей русской истории», которые предприняты были по монаршему повелению Екатерины Великой, затем был страстный гонитель Фонвизина на посту цензора, целой сворой самых нелепых придирок излаял знаменитого «Недоросля», в последние годы составлял свод всех Евангелий, вышедший под неказистым заглавием «Четвероевангелие», числом в шестьсот экземпляров, с посвящением государю — однако ж в два года издание едва разошлось. Необходимо признать, что и к шестидесяти годам своим Чеботарёв не утратил рассудительности историка, отличался примерною честностию, добродушием, простотой, обходился со всеми по-дружески, говорил всякому «ты», однако ж незавидное положение учёного в обществе, составленном из отпетых и самогордящихся неучей, равнодушие, даже презрение большинства к учёным трудам, наконец нищета и преклонные лета глубоко утомили его; Чеботарёв пристрастился к чрезмерным вакхическим действам и ввечеру окончательно погружался в свой собственный отуманенный мир, так что обыкновенно не представлялось возможности оттуда его извлекать, разразись хоть пожар; в бессмысленные эти часы странно было глядеть, как старый профессор, облачённый в протёртый длиннополый сюртук, по невниманию обутый в сафьянные спальные туфли, в треугольной шляпе с плюмажем, с простой, необделанной палкой, какой гоняют собак, отправлялся в обход по дортуарам казённых студентов.

Нечего причин объяснять, отчего на посту ректора Чеботарёва вскоре Страхов сменил, Пётр Иваныч, серьёзный учёный, оратор, по поручению Новикова прежде переводивший «О заблуждениях и истине» — мудреный трактат Сен-Мартена; «Путешествие младшего Анахарсиса по Греции» Бертелеми; затем определившийся в профессора опытной физики, любимый студентами, любившими наблюдать его опыты, славные неподдельной наивностью и простотой.

Снегирев, Михаила Матвеич, излагал историю философии, а также историю Церкви, под видом значительных сведений множеством анекдотов и соблазнительных повествований разного рода наполняя свой тощий курс.

Сандунов, Николай Николаич, профессор-юрист, не раздобывшийся серьёзными сведениями, поскольку науку сам презирал от души, отвергая самую возможность и полезность её, законодательство российское изведал практически, в службе приобрёл клад бесценный, собрание наших нелепостей, и заманчиво, весело, живо передавал своим тоже неизменно веселившимся слушателям немыслимые судебные казусы, из которых в России, по его уверению, составлена вся судебная практика с древнейших времён; сеял зёрна и сеял, не помышляя о том, что сеял зерно за зерном вольномыслие — извольте не сбеситься от его повестей:

— Харьковского помещика обокрала дворовая девка и с крадеными вещами благополучно сбежала. Помещик объявил о побеге и покраже вещей. Девку, известное дело, поймали, взяли под караул, представили в суд. Нуте-с, извольте видеть — девка смазливая, у судьи же сердце чувствительное, ибо сказано: се человек. Чувствительное сердце потребовало красавицу оправдать, и судья красавицу оправдал, не справляясь со сводом законов. Хитроумнейший, надо сказать, сочинил приговор: «А как из учинённого следствия оказалось, что означенная дворовая девка, Анисья Петрова, вышеозначенных пяти серебряных ложек и таковых же часов с табакеркой не крала, а просто взяла и с оными вещами не бежала, а как только пошла, то её, Анисью Петрову, от дальнейшего следствия и суда, как в вине не признавшуюся и не изобличённую, освободить навсегда». Харьковский помещик, таким манером, с носом и остался. А вы говорите: закон!

Черепанов, Никифор Евлампиевич, профессор всеобщей истории, семинарист, переложивший с французского и немецкого несколько скудных числом страниц и мерой ума учебных пособий, устаревших за древностью лет, ныне читавший по Шреку; в рыжем, коротко остриженном парике, в полинялом коричневом форменном фраке, в брюках ядовито-жёлтого цвета, в жилете невиданной пестроты, весь в пятнах жира и соусов, немытый, с не бритой неделями бородой, простак, со смирением ангельским, несвязно и путано толковал о вавилонских, ассирийских, индийских и персидских монархиях, вяло, длинно, монотонно, голосом точно из гроба, и вдруг изъяснял, не подняв от записок своих головы:

— Милостивые государи, с позволения вашего, Семирамида была великая блядь.

Славен же он был между молодыми людьми изречением, которое со смехом любили они повторять:

— Оное Гернеренево воздухоплавание не столь общеполезно, сколь оное финнов Петра Великого о лаптях учение есть.

Мягков, Гаврила Иваныч, своим домком на Мясницком валу предовольный весьма и весьма, ввечеру услаждался игрою на арфе, студентов приглашал в свои чертоги на пунш, на лекции влетал застёгнутым наглухо, по самое горло, затянутый в какой-то несгибаемый галстук и не своим голосом выкрикивал пункты фортификации, на философский факультет затесавшейся неведомо для чего:

— Господа! Об артиллерии! На поля!

Цветаев, Лев Алексеич, профессор уголовного и римского права, приверженец строгой французской догматической школы, по всякому случаю выражал пожелание, чтобы законы были одинаковы для всех граждан, видимо забывая о том, что сперва надобно граждан иметь, затем с той же бестуманной наивностью распространялся о законности рабства, ибо надобно помнить, милостивые государи мои, — тут очи непременно горе, — что некоторые обещались тому-другому служить в продолжение своей жизни и с потомством своим; с той же чистотой и невозмутимостью в голосе нередко бранился, приплетаясь чёрт знает к чему: