Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Глядите.

Амбургер встрепенулся, подался вперёд, бросил ещё затуманенный взгляд на широко и привольно раскинутый город, на золото куполов, на высокие кровли дворцов и в изумлении ахнул:

— Что это?

Александр отозвался с довольной улыбкой:

— Москва.

Он не слышал в душе своей нетерпенья, не взирал с восхищеньем на сквозные золотые кресты, на белый камень церквей и дворцов. Встречу после долгой разлуки омрачало смущенье. Отсюда выехал он почти молодым человеком, без опытов жизни, полным надежд, а кем и чем возвращался к пенатам? И куда, и какой предстоит ему путь? Матушка не сошла бы от горя с ума.

Амбургер перебил:

— Долго пробудем?

Он отозвался безлично, чуть не сквозь зубы:

— Дня два.

Александр не бросился к матери, когда увидел её после долгой, теперь показалось — бесконечной разлуки, спешившей навстречу ему с руками, крепко притиснутыми к пятидесятилетней, всё ещё высокой груди, с величественным, мелко дрожавшим лицом.

Она не обхватила его, не прижала к себе, а только горячими ладонями взяла его голову, крепко поцеловала в склонённое темя и в лоб, отстранила властным движеньем и лишь тут смигнула слезу, привычно громко ворча:

— Ну, наконец дал увидеть себя. Не благодарю за милость сию — исполнение долга, обязан давно, однако же рада, рада, весьма. Я мать, ты не знаешь, как болит материнское сердце. Нынче могу в глаза людям прямо глядеть: мой сын, мол, не плоше других, вот так-то, любуйтесь, а Бог даст, так стану гордиться тобой. Ты с честью служи, а я за тебя во всякое время Бога молю. Да что это: у нас тут врут, там у тебя поединок, с этим, с черкесом-то, как его звать-величать?

Он давно приготовился, зная Москву — языки с коломенскую версту, усмехнулся слегка:

— Дело чести.

Она сурово сдвинула брови, оглядывая его от сапог до макушки, точно в детстве, хорошо ли одет, — у Одоевских бал:

— Так знай, что ежели бы ты себя бесчестно повёл, не как дворянин, мне было бы стыдно, но ежели бы убить себя дал дураку, мне было бы больно, слепенький мой; однако ж дай теперь слово, что все силы приложишь дело покончить и с честью и с миром — живым тебя видеть хочу!

Он прямо и смело поглядел на неё, как она не любила, чтобы он глядел на неё, оттого что смягчалась всегда, точно обминалась от этого взгляда:

— Вы знаете сами, как и я, что мне не пристало в это дело мешаться, из чести.

Она глаза отвела:

— Ах, я позабыла, да кто секундант?

Он представил ей Амбургера, топтавшегося у него за спиной; представил в выражениях цветистых, но лестных.

Матушка вскинула брови и только спросила с неприступным лицом, как со старостой говорила своим:

— Из немцев, поди?

Он засмеялся:

— Именно немец и отличнейший человек.

Она обратилась ледяным снисходительным тоном, испытующе глядя на Амбургера, точно тот, известный подлец, из оброка то да се утаил:

— Стало быть, жизнь сына моего в ваших руках?

Добрый Амбургер поклонился почтительно, точно суровости тона, вполне неуместной, не примечал:

— Ваша правда, мадам.

Матушка вдруг изменилась, до белых пятен стиснула сплетённые пальцы и заспешила со сморщенным, постаревшим, только что не жалким лицом:

— Вверяю судьбу его вам, любезнейший Андрей Карлыч! Поклянитесь, поклянитесь, молю вас, что все старанья приложите за мирный исход! Спасите его!

Вытянувшись, ставши серьёзным, надутым, смешным, Амбургер отрапортовал, как солдат на смотру:

— Клянусь!

Она недоверчиво улыбнулась, губы едва разлепив, смешалась, несмело тронула Амбургера за рукав сюртука:

— Я вам этой милости никогда не забуду.

Затем обедали долго, с передачей московских всех новостей. Спали очень недолго, он рано вскочил, помчался, разыскал Павлова, точно как в Петербурге себе положил; от Павлова отправился по лавкам заказывать всё, что почёл нужным для Персии, однако ж не удержал практического своего настроения, ещё непривычного, заворотил по дороге к приятелю, от приятеля известился, что Чебышева в тоске оттого, что Алексей Семёныч-то, Кологривов, скоропостижно скончался и что мужа её нет на эту минуту в Москве; часа в три остервенился от пустой его болтовни, отправился прямым путём в ресторацию, плотно поел, выпил, обнадежась найти утешенье, бутылку шампанского и, настроенный до крайности беззаботно и весело, явился в театр.

Орда прежних знакомых — числом миллион — залобызала его, точно он с ними расстался вчера, а не шесть лет назад: постоянна Москва, тогда, как он, по всегдашнему невниманию к ним, известным глупцам, большей частью не помнил ни имён их, ни даже лиц. На подмостках шла «Сандрильона». Он яростно хлопал, отбивая ладони, оттого что москвичи не хлопали вовсе, и слёг после театра в постель с чрезвычайной болью в клокочущей голове, на опыте убедясь, как в один день трудно сделаться практическим человеком, быв им до этого только в уме.

Матушка примчалась в испуге, за три комнаты расслыша его тяжкие охи, приказала незамедлительно и всенепременно положить патку с одеколонью на потом покрывшийся лоб, и эта любезная патка за одну ночь ему всю кожу сожгла — свидетельство сильного действия первобытных лекарств.

Наутро он всё-таки был посвежей, отправился поглазеть на молоденькую прежнюю экономку, которая жительствовала из окна в окно против них, тотчас с ней снова сдружился, обещал ввечеру пожаловать вновь и с тем отправился изображать человека практического да делать визиты, горько вздыхая чуть не на каждом шагу:

— Ах, Персия! Дурацкая земля!

Москва процветала по-старому, однако ж вся ему была нова. Александр всю её позабыл, даже расположение улиц, ещё тут и там в ожогах пожара, зажжённого супостатом, когда он вышел с буйным полком из Москвы, и оттого острей ощущал, как далеко расстояние от него до неё.

Он прежде увидел, а после уж недоверчиво вспомнил московскую, заведённую исстари неподвижность, обернувшуюся с течением лет натурой или насущной потребностью москвичей, падких на одни только новости, тотчас истерзавших его, раз он имел неосторожную глупость к ним препожаловать из Петербурга — вертепа разврата, в их головах:

— Ах, что там у вас? Да может ли быть?

У всякого семейства обнаруживал он свой обжитой, всем известный приход, свой круг неизменных родных, знакомых и непременных завсегдатаев дома в заведённые дни, свои предания, свой обиход, свою заветную мебель, свои нажитые привычки, девок, мосек да согбенных партнёров в бостон.

Он узнавал то и дело дома, седовласых швейцаров в широко гостеприимных подъездах вельмож, бабушек, тётушек и кузин на тех же присвоенных чину местах, в тех же вольтеровских креслах, с тем же капризным достоинством на тех же сморщенных лицах, даже в позах всё в тех же, в каких их оставил и позабыл, за теми же пяльцами, точно смерч не прошёл по Европе, точно не горела Москва, разве что место подросших кузин, подхвативших мужей, заняли походившие на них как две капли воды молодые кузины.