Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Дома ожидал его новый сюрприз: назавтра матушка приказала парадный обед по случаю назначения в миссию. Он было рот приоткрыл. Она пустила в него наставленье. Он сбежал к себе спать, в этот раз соврав насчёт головы, да в тот же миг пожалел: она чуть новой патки не налепила на лоб, то-то бы он спал хорошо.

Обед, по всему видать, разворачивался сугубо московский, зевотный и чинный, каких он с малых лет не любил, и он опоздал, нарочно без всякого дела шляясь по городу, обновлённому после пожара. Большое общество уже было в сборе, чуть не в десятом колене родство и родство. Матушка с обычным неудовольствием, с живостью, не утерянной с летами, воскликнула на весь зал, точно кричала на тот берег реки многоводной:

— Александр, как же ты не узнаешь дочь Мироньи Ивановны Лыкошиной?

Помня, что матушка, с удивительным постоянством покрикивая на нерадивость его, с истинной нежностью опекала старших братьев закрасневшей кузины, когда они трактовали об Македонском герое, посещали университет без особенной пользы для себя и Отечества и до седьмого поту прыгали у неё на танцклассе, он С терпением выслушал, как дочь Мироньи Ивановны лепетала с робостью деревенской, и вдруг побледнел до ушей:

— Вы были, я помню, весёлый и резвый.

Он нехотя улыбнулся:

— Нынче я постарел, уже не резвлюсь, и что за резвость двадцати восьми лет?

Девица смутилась совсем, затеребила какие-то рюши, долу опустила глаза:

— Настасья Фёдоровна до того добра ко всем нам, как родная, мы вашу матушку привыкли от младенчества уважать, как родительницу и самого близкого друга. О братьях она имела самое нежное попечение, а с какой горячей любовью, с какой неусыпной, исключительной заботой она об вашем пеклась воспитании и о воспитании Марьи Сергеевны. Я была простая деревенская девушка, и вот она...

Он перебил:

— А я вам всё же скажу: не любите света, не любите побрякушки его, будьте девушкой деревенской, вы в деревне будете больше любима, а главное, в деревне сама научитесь лучше любить.

Матушка между тем возвещала отчётливо, громко, чтобы слышал весь стол:

— Я рада за тебя, рада, мой друг, с успехом служи. Отнюдь Катенину не подражай, приятелю твоему, он, может быть, человек, по-твоему, умный, да честностью и прямотой немного взял, а ты на Антона Андреича погляди: подлец он, как знаешь, первостепенный, а всё прёт вперёд да вперёд, а иначе-то как, Сам Господь, кому своими молитвами всё докучаем, страсть как любит Он нас, чтобы мы перед Ним беспрестанно кувырк да кувырк. А стихи твои плохи, в стихах, как в службе, надобно глядеть почаще на тех, кто имеет полный успех.

Он покраснел:

— Не Кокошкину ли прикажете подражать?

Матушка не щадила его, с намереньем охоту к службе его поддержать, сама не подозревая наносимых обид:

— И прекрасно! И лучшая мысль! Уж не в самом ли деле ты поумнел? Ему-то и подражай, подражай; Кокошкин, мой друг, предавно генерал!

У него духу недоставало сдержаться, как себе не однажды в дороге твердил, и понеслась карусель, вертеть которую он не хотел, да уж она вертелась сама:

— Этому низкопоклоннику и дельцу? Панегирики Измайлову и Храповицкому составлять?

— Оскорблять не смей достойного человека, ещё нос не дорос! Вся Москва уважает его, об людях таких ты ещё молод, слышь, молод судить!

— Помилуйте, да он совершенно немыслимо перепёр на наш язык «Мизантропа»!

— В первую голову, как известно тебе, Фёдор Фёдорыч женат на Варваре Ивановне Архаровой, дочери главнокомандующего Москвы и шефа полка своего имени, что редко удаётся кому — на носу себе заруби.

— Ну, полк Архарова точно славно известен.

— Не смей, говорю! Помни себя, а я тебе мать! Когда, бывало, при Павле Петровиче, в тогдашние времена, в немилость он впал и был отправлен на жительство в Тулу, так вся Москва провожала его до заставы.

— Господи, да кого только до заставы за свой век не провожала Москва! Стыд и срам!

— На дорогу конфекты, пироги привозили корзинами, и наш любезный Николай Михайлыч-то Карамзин самолично учебники привёз для детей.

— Как он ещё не заплакал при этом, как гувернантка, плакать точно горазд. Вот Кокошкин — Кокошкин речь бы часа на два сказал, все в дубовых стихах!

— Да ты просто завидуешь ему, как я погляжу!

Амбургер обронил очень тихо, не обращаясь ни к кому, даже, как видно, не обращаясь к нему:

— Нехорошо, нехорошо.

Александр прощал матушке от души и хотел помолчать, унимая про себя наставленьем свой запальчивый нрав, уж тысячи раз подводивший некстати его, она же своего капризного нрава никогда унять не могла:

— К Архарову-то и по сию пору езжает всё лучшее общество, стол его всем и каждому без зова открыт, много ли таких людей в Петербурге видал, ты вот что скажи?

Он вынужден был отвечать:

— К кому это лучшее общество не езжает, одно бы — стол был накрыт от утра до утра.

Она сверкнула гневно глазами:

— И потом, Фёдор Фёдорыч-то состоит, чай, директором московских театров и оттого, по уму моему, плохо писать не умеет, шалишь, иначе не может и быть, государь-то на что глядел, назначая его, Александр?

Он вскричал, от подобных подлых истин неизменно приходя в исступленье:

— Стало быть, стихи мои плохи единственно оттого, что я не коллежский асессор?

— Почти так, повторю, заруби себе на носу.

— Спору нет, должность директора он исполняет куда как исправно! Баранчеева от его усердия белугой ревёт!

— Твоя Баранчеева, чай, крепостная раба! Ей и надобно белугой реветь, коли в вине у господ! Я гляжу, совсем перепортил тебя Петербург!

— В Петербурге, по крайней мере, есть люди, которые глядят на меня с той стороны, с какой я хочу.

— А я на тебя гляжу, как я хочу, ты мне не указ, и я тебе желаю добра, оттого что люблю, как тебя не любит никто!

В самом деле, матушка была к нему очень привязана, как не был привязан никто отродясь, пусть и не с той стороны, с какой он хотел, и он извергом в своих был бы глазах, когда бы не отплатил ей чем-нибудь, если не такой же страстной любовью, какой не имел. По этой причине в Москве он пробыл неделею долее, чем себе положил, хотя всё ему в старой столице было не по душе, это если помягче сказать.

Во всех открытых домах царили праздность и праздность, роскошь и роскошь, бескрайние, не сопряжённые ни с чем живым, не говоря уже — с великим: ни с малейшим чувством к прекрасному, какое прежде он кое в ком здесь находил. Жить в Москве весь свой век ему было бы невмоготу.

Терзаемый горькими мыслями, смятенный беспокойной душой, искавший Бог весть чего, перед самым отъездом попал он на бал. Музыка гремела без перерыва. Он стоял неподвижно, руки скрестив, прислонившись к колонне спиной. К нему подошёл, отдуваясь, невысокий лысый толстяк и жалобным голосом попросил: