Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Он отозвался не дрогнув:

— Самолюбие ставлю я высоко.

Генерал рассмеялся:

— Прекрасно. Надо вам знать, что я определил здесь систему медления и, подобно Августу, императору римлян, имею право сказать: «Я медленно спешу». Так надобно поискуснее дипломатничать в Персии, чтобы не мешала нашей осаде Кавказа, осадившего нас нападениями непрестанными на наши посты, караваны и подданных наших, прежних и новых, доброй волей отдавшихся нам, которых обязаны мы защищать. Потому важно, кому намерены служить вы, именно вы: либо Отечеству, либо себе, то есть карьере, разумею сказать.

Осада Кавказа, нас осадившего, — мысль глубочайшая, в особенности нравился этот открытый вопрос, он не колебался, признался открыто:

— Намерен Отечеству.

И, помедлив, прибавил, вдруг улыбаясь, сверкая очками:

— Да и карьере не хотел бы чувствительного вреда нанести, чинов не стыжусь.

Генерал пооттаял, в первый раз улыбнулся глазами:

— Вот и славное дело, это по мне. Мы здесь не для потехи стоим, а единственно для того, чтобы ещё более возвысить Россию успешным замирением целого края, чрезмерно воинственного между собой. А чинов и я не стыжусь, из чего, карьера сама собой на службе Отечеству. Карамзина «Историю» читали, позвольте узнать?

Угадывая, что запрос неспроста, не угадывая, в чём его тайный смысл, поскольку без тайного смысла тут быть никак не могло, он ответил лукаво, то есть усиленно кратко:

— Читал.

Генерал расставил толстые ноги, одну руку опустил на колено, другой крепко стиснул угол стола и с гневом, с брезгливой складкой заговорил:

— Я этой «Историей» весьма недоволен, признаться сказать, не знаю, как вы. Я бы желал, чтобы не слащавое, но пламенное перо изобразило переход народа русского из ничтожества доисторической древности к могуществу и славе новейших времён, вплоть до славной победы над Бонапартом, полководцем искусным. Записки Курбского [149] Записки Курбского... — Курбский Андрей Михайлович (1528-1583) — князь, боярин, писатель. Опасаясь опалы за близость к казнённым Иваном IV боярам, бежал в Литву. Оставил ряд сочинений, среди которых послания к Ивану Грозному и памфлет «История о великом князе Московском», описывающий события политической жизни России времени царствования Ивана IV. — дело иное, человек мужественный так и виден во всякой строке. «И разсмотрив тамо положения места, поки по лете едином или дву, град тамо превеликий, зело прекрасен, абие поставити повелел на реце Свияге, от Волги за четверть мили, а от великого Казанского места аки миль пять. Так близу приближался». А, каково? А вы с какими авторами беседовали в пути?

Разгадав наконец, что это допрос, он с некоторой хвастливостью отвечал, уже уверенный в том, что придётся генералу по вкусу:

— С Голикова «Деяниями Петра».

Генерал, однако ж, поморщился:

— Великолепное чтение, да мне преизвестно давно, а вот новенького не везёте ль чего?

Он признался, дивясь в генерале интересу литературному, даже учёному:

— Чемодан и без того был тяжёл, а багаж, должно быть, где-то в дороге застрял.

Генерал поморщился в другой раз, кивком головы указывая на стол, обыкновенный, походный, изготовленный для обедов, не для письма, где узнал он Тита Ливия по тиснённому золотом корешку:

— Скверно, скука смертная, читать жаждется много, а всё, что имею, зачитал наизусть.

Он полюбопытствовал, по-прежнему не доверяя ему, надеясь вывести на чистую воду, петель, мол, не вяжи:

— Какая же скука в походах?

Генерал огрызнулся, точно ножом полоснул:

— В походах известное дело: скука ума!

И вдруг, точно выждал момент, в другой форме задал свой прежний вопрос:

— Да вы присланы к нам или волей своей?

Он вновь уклонился от прямого ответа:

— И прислан и волей своей.

Генерал тяжело засопел:

— Отношения на вас оттуда не поступало. Впрочем, Кавказ у нас почитается тёплой Сибирью, разжалованных и сосланных тьма, авось, мол, пули чеченские вольные мысли или бесчестье повыбьют из головы. Выбивают исправно. Я государя просил дать особое положение об их производстве, не то с ними беда, все храбрецы, производства достойны после каждого дела, однако ж храбрость, известно, гораздо лучше, чем ложь. Ваша история с Якубовичем дошла до меня, в сомнении быть не извольте. Якубович прислан ко мне против воли своей. Так вы прямо отрапортуйте: драться пожаловали в наши края?

Он выпрямился:

— Дело чести, не воля своя.

Генерал покраснел сразу весь, шеей, лицом и ушами, гневно прикрикнул, точно на денщика:

— Так я вам с Якубовичем драться не дам! Мне живые дипломаты нужны!

Он побледнел:

— Ваше высокопревосходительство, смею сказать...

Генерал, яростно сузив глаза, перебил:

— Я твои петербургские вирши читал. По моему пониманию, поэты суть гордость нации, заруби себе на носу, долг велит поэтов пуще дипломатов беречь. Вдвойне заруби: драться не дам. С Богом ступай!

Он вышел как пьяный, с душой, выступавшей из привычных своих берегов. Впечатление переливалось таким свежим, светлым, огромным, что хотелось хоть кому-нибудь его передать. Однако ж Амбургер благодушный только бессмысленно улыбался в ответ. Перед Талызиным было бы изливать своё восхищенье подозрительно или нелепо. Кому бы ещё? Он ощутил, как ужасно он одинок. Тогда, махнувши рукой на приличия, он излился в письме к Мазаровичу, человеку почти ему незнакомому, застрявшему в Грозной чёрт знает зачем:

«Любезный и достойный Семён Иваныч, вот мы и у подножия Кавказа, в сквернейшей дыре, где только и видишь, что грязь да туман, в которых сидим по уши. Было б отчего с ума сойти, если бы приветливость главнокомандующего полностью нас не вознаграждала за все напасти моздокские. Здешний комендант передал мне Ваше письмо, полное любезной заботливости об тех, кого Вам угодно называть Вашими товарищами и кто по существу лишь подчинённые Ваши. Правда, что с тех пор как я состою при Вас в качестве секретаря, я не нахожу уже, чтобы зависимость бедного канцелярского чиновника так была тяжела, как прежде в том был уверен. Вздор истинный, в чём я ещё более убедился в тот день, когда представлялся его превосходительству господину проконсулу Иберии: невозможно быть более обаятельным. Было бы, конечно, безрассудством с моей стороны, если бы за два раза, что я его видел, я вздумал бы выносить оценку его достоинствам, но есть такие качества, которые в человеке необыкновенном видны сразу же, причём в вещах, на вид наименее значительных, например, своя манера особенная смотреть и судить обо всём, с остроумием и изяществом, не поверхностно, но всегда становясь выше предмета, о коем идёт речь; нужно признать также, что говорит он чудесно, так что я часто в беседе с ним не нахожу, что сказать, несмотря на уверенность, внушаемую мне самолюбием.