Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Сдерживая рвущийся крик, Александр дерзко спросил, точно право имел, указывая нагайкой на опустевший аул:

— Что это, ваше высокопревосходительство?

Ермолов вставил ногу в стальное стремя с мелкой насечкой внутри, с необыкновенной лёгкостью взбросил грузное тело в скрипнувшее кожей седло, выправил полы распахнутого офицерского сюртука, разобрал поводья и спокойно проговорил:

— Прежде здесь на базарах выводили захваченных людей на продажу, а нынче моим приказом вешают самих продавцов. Каково?

И, хлопнув гнедую кобылу ладонью по лоснящейся шёлковой коже, неторопливо отъехал, не ожидая ответа на свой вызывающе странный вопрос.

Александр остался стоять в негодовании прежнем, но пристыженный, усиливаясь сделать понятие о правилах и нелепостях кавказской войны, которая как будто всюду велась и как будто никем и нигде не велась.

Талызин, с чеченскою шашкой через плечо, подъехал к нему на высоком донском жеребце.

Александр молча тронул коня.

Они поехали рядом. Талызин указал на редут, возведённый русскими напротив аула, и стал многословно рассказывать, как на этом месте многих наших порезали, занятых сенокосом и оттого не поспевших добежать до ружей своих, составленных пирамидой, как наш устав говорит.

Слушая этот невозмутимый, без тени ярости и состраданья рассказ, Александр думал о том, что Ермолов, какого он прежде знал по легендам, как-то здесь не на месте, на этой нерегулярной, дикой войне. Утёсы между тем становились всё выше, всё ближе, всё теснее прижимались друг к другу, ни выхода не видать, ни исхода, одна узенькая полоска серого неба над головой. Дорога делалась всё кривей и кривей. Между утёсами висели дымные облака. На вершинах мрачно виднелись брошенные башни и замки. Только в одной, с виду прочной и грозной, сквозь неширокую прорезь в стене курился дымок.

Талызин с весёлой усмешкой сказал:

— Видите эти лесные скважины, изображение окон, причуда воинственных горцев? Это Амилахваров, слыхали?

Запрокинув голову, разглядывая, как неровно, однако же прочно, на глаз была выложена прямоугольная башня из дикого горного камня истощёнными руками осетинских рабов, как в Египте выкладывались руками рабов пирамиды, он отозвался:

— Нет, не слыхал.

Талызин толкнул своего жеребца, и они двинулись дальше, касаясь стременами друг друга, невольно теснясь в тесноте:

— Забавная история, на здешние нравы, я вам доложу. Этот Амилахваров служил в Кахетии военным начальником, исправно служил, надо правду сказать. Его сменили единственно за старостью лет и назначили, как положено, пенсию, в две тысячи русских рублей серебром. И что же? Тут о пенсиях никогда не слыхали, так пенсия его испугала. У него там, внизу, сторожа, сам он занимает средний! этаж, а на верхнем хранится казна, в казне он пенсию свою сберегает, всю, до рубля. «Русские даром ничего не дают, — говорит, — коли придерутся к чему: вот им вся пенсия обратно за четырнадцать лет». Каков князь?

Терек шумел.

Вдруг в этом беспрестанно нарастающем шуме защёлкали беспорядочно выстрелы, две пушки грохнули одна за другой, завизжала картечь. Караван тотчас встал, не дожидаясь приказа. Егеря схватились за ружья. Несколько казаков, пригнувшись к гривам коней, на рысях поскакали вперёд. Через минуту по цепи каравана стало известно, что обстреляли наш авангард и что, по счастью, никого не задело.

Двинулись дальше, держа ружья на изготовку, с подозрением озираясь по сторонам. Через полчаса открылся Дарьял. Отвесные чёрные скалы с обеих сторон вздымались к самому небу. Как сказано у Плиния Старшего [150] Плиний Старший (23 или 24-79) — римский писатель, учёный. , именно это место мудрые римляне запирали деревянными, окованными железом воротами, таким простым способом избавившись от набегов диких племён. Между скалами просвечивал крохотный синий клочок. Сверху сливались ручьи, наполняя душный воздух ущелья мелкими брызгами. Терек метался и выл в завале чёрных камней. В новые времена нужда заставила смекалистых русских расширить Дарьял. Узкая дорога была проложена взрывами пороха, а вместо ворот служили картечь и штыки. Напротив Дарьяла виднелись развалины крепости, далее паслись лошади, стояли стога, ещё первый признак цивилизации в этих первобытных краях.

Ночевать решили в казармах. От непривычки и тесноты Александр большей частью не спал, слушая несмолкаемый рёв бесновавшихся вод.

Поутру пошли из Дарьяла. Поход сделался труден из-за множества в беспорядке наваленных крупных каменьев, скатившихся с гор. Терек прошиб себе тесную щель сквозь завал. Завал пришлось далеко огибать. Арбы с поклажей то и дело мешались с артиллерийскими зелёными ящиками. В разных местах несколько раз перешли Терек. По сторонам живописно лепились нищие аулы мирных осетин, из жажды собственности так и не ставших грабителями, в отличие от разбойных соседей.

Вёрстах в двадцати пяти открылся могучий Казбек. Посередине горы виден был монастырь, в стороне от обители построен был замок, внутри замка церковь, покрытая гранитной плитой, и тюрьма.

Чем выше поднимался отряд, тем больше открывалось глазу селений и башен, большей частью лежавших в руинах, брошенных жителями, уходящими с бедных гор на равнину, в соседство зажиточных русских станиц. Ветер становился сильнее. Снегу всё прибывало. Дорога, идущая косогором, обледенела, а сбоку Терек ярился, и солнца не было видно. Солдаты сопровождения падали беспрестанно. Его лошадь скользила и оступалась на каждом шагу. Александр продвигался большей частью пешком, ведя её в поводу, не имея желания шею свернуть. Он страшно устал и до Крестовой горы добрался с величайшим трудом. Внизу лежала Чёртова долина, тоже покрытая снегом. Спуск в неё был короткий, всего версты две, но ужасно крутой. От изнеможения Александр падал несколько раз, однако ж из самолюбия, из нежелания, чтобы опытные кавказцы пожалели его или посмеялись над ним, тотчас вставал и двигался дальше.

Подъём на Гуд-гору совершался по преузкому косогору, который обрывался неизмеримою пропастью, с едва различимой речкой на дне, похожей на нитку, а по ту сторону пропасти вздымались такие же превысокие горы и, точно детские домики, редкие осетинские аулы на них. Дорога обвивала гору кругом. Мелкий рассыпчатый снег хрустел под ногами, точно на московских улицах на Рождество. От редкого воздуха становилось трудно дышать. По сторонам все развалины, развалины, развалины замков и башен.

Вот и вершина. Койшаурская долина в своей невиданной прелести простиралась внизу. С боков ещё тянулись неприступные горы и красноватые скалы, окрашенные купами чинар и зелёным плющом, а там из мрачного ущелья вырывалась Арагва, вся в кустарниках, в пашнях, в лугах, со стадами, сверкая ослепительным серебром, снова башни, сакли, церкви, монастыри и снова руины, руины, куда глаз хватал, без конца, мрачные следы беспрестанных набегов лезгин.