Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Собственно, города не было никакого, место жительства, мало удобное, не больше того, великие города как один на холмах, вовсе не то, что Москва, да и в Петербурге, даже в Бресте он получше видеть привык. Тесные улочки, кривые, куда там арбатским до них, к тому же горбатые, грязные страсть, все как одна лезут на гору вверх, сакля на сакле, десяток европейских домов, всюду криком кричат, по-грузински больше всего, догадаться не надо ума, хотя по-грузински он пока что ни звука не знал, а вот персидский, русский, арабский, французский, возможно, армянский — по типу лица, смешение языков, новый Вавилон за Кавказским хребтом, пьют вино, едят шашлыки, играют в орлянку, воет какая-то дикая музыка, воет ишак, кто-то гортанно задушевно поёт, папахи, кинжалы, фуражки, столпотворенье великое, жизнь кипит, какой он никогда не видал, библейские времена.

В ресторацию явился он бодрым, чуть не весёлым. Огляделся, не смог удержаться от смеха. Быков поднялся с открытым лицом, рукой помахал, давая знать о себе. Амбургер рядом, видать, что-то уже нашептал. Он приблизился, иронически улыбаясь, Амбургера представил, сел свободно, не успел оглянуться, уж какое-то местное варево перед ним на столе, в бокалах вино. Амбургер пригнулся, кивнул, таинственно прошептал:

— Там Муравьёв, за пятым столом.

Прямо взглянул: недурно сложен, мундир с эполетами, застегнут доверху, лицо припухлое, жирное, видать, что хозяин сильному действию предпочитает неподвижность и лень, кудри на голове, прямые узкие бакенбарды, острота, неприветливость взгляда, высокомерность в углах прямого длинного рта.

Неприятного чувства не испытал, нехороша была мысль, что его жизнь отчасти в этих руках.

Об Муравьёве слыхал он в Москве от Перовских, после от Ивана Якушкина, который был им завлечён в какую-то особого рода артель из пяти-шести офицеров, имевшую положить основание чему-то вроде отгремевшего якобинского братства. Тип у нас ещё новый, русский мечтатель, с французского перевод, лет в пятнадцать, в шестнадцать, прежде решительно ни одной дельной строки не читав, ознакомился, весь в слезах, сперва с романом «Новая Элоиза», затем с трактатом «Общественный договор» замечательного мечтателя Жан-Жака Руссо, вспыхивал славной идеей всеобщего равенства, сей же миг вознамерился учредить всеобщее счастье на каком-нибудь острову, чтобы никто не мешал, избрал Сахалин, на котором, естественно, никогда не бывал и которого дикие жители были должны воспитаться в духе справедливости и добра, натурально, под благородным водительством самого основателя да десятка соратников, каковых он себе на школьной скамье подобрал, таких же неучей, само собой, как и он. Одна бесценная добродетель выработалась из этих бесплодных мечтаний: понятие высшее о службе Отечеству, которому всего себя посвятить надлежит и отдать жизнь, если надо. Сия добродетель так скоро понадобилась, как и не чаял никто. Уже восемнадцати лет стоял он храбро в Бородинском сражении, при отступлении супостата имел под командой роту сапёр, стоял при Кульме и Лейпциге, вступал с войсками в Париж. Воротившись, проповедовал того же Жан-Жака Руссо своим родным и двоюродным братьям да двум-трём приятелям по казарме, с намереньем общественный договор учредить уже не на острову, а во всей Российской империи, не рассчитав малых сил своих немногих соратников этого бреда, надеясь Бог весть на что, не обогатившись соображеньем об том, что общественные договоры, то бишь конституции, добываются всюду народами, а не горсткой докучных мечтателей. Судьба сурово с ним поступила. Посредине сладких мечтаний об розовом счастье всего человечества Муравьёв имел неосторожность влюбиться в Наталью Мордвинову, история слишком известная. Неименитому, нечиновному, неимущему офицеру не могло быть дозволено породниться с семейством вельможи. Мордвинов не поцеремонился предложить неугодному жениху навсегда убраться из Петербурга. На благо ему, Ермолов его подобрал, увёз на Кавказ, увлёк в персидскую миссию, оставил служить при себе. Муравьёв не мог не влюбиться в Ермолова, однако ж служил как-то вяло, в походах участия не принимал ни в одном, предпочтя невидные, неблагодарные хлопоты квартирмейстера. Изломанный был человек, а всё отчего?

Быков равномерно, спокойно, не жалуясь, не кипятясь повествовал о многих трудностях своего поручения.

Александр слушал вполуха, углубившись, не помня приличий, в свои размышления.

Вдруг, может быть уловив на себе его пристальный взгляд, Муравьёв мешкотно поднялся, грузно, медлительно преодолел расстояние, их разделявшее, неуклюже, несветски представился сам, без приглашения сел за их стол, проговорил как ни в чём не бывало, видимо полагая свой поступок абсолютно естественным, поскольку ему пришла в голову мысль познакомиться и побеседовать о вещах, знать которые необходимо его собеседнику:

— Я наслышан, что вы направляетесь с миссией в Персию. Я был в тех краях с Алексеем Петровичем и могу быть вам полезен.

Пустился неторопливо повествовать о трудностях непредвиденных первых переговоров с уклончивыми, вероломными азиатцами, о быте и картинах страны, доселе неведомой, всюду выказывая верный и ясный глаз очевидца.

Александр из вежливости ему отвечал, смело выжимая все соки из сведений, почерпнутых им у Шардена.

Муравьёв наконец заключил:

— Страна ничтожная, однако ж радость для путешественника истинно просвещённого, неисчерпаемый источник его наблюдений.

Александр усмехнулся:

— Благодарю, что решились многое мне присоветовать. Одно не по мне: не слышу в себе истинной страсти быть наблюдателем.

Муравьёв с пристальным вниманием его оглядел и стал подниматься:

— Рад повстречать в вас человека начитанного, однако ж вы кажетесь мне слишком занят собой, что весьма понятно в поэте, но может весьма и весьма повредить дипломату.

Он отозвался язвительно:

— Есть отчего заняться собой!

Быков долго глядел в сутулую спину уходившего Муравьёва, отвернулся, выпил вина, ополоснул рот последним глотком, неторопливо сказал, точно продолжал свою прежнюю мысль:

— Сами видите, с кем приходится дело иметь. Об офицерах судит, об ком ни спрошу, по убеждениям, а не по службе, а нам в гвардии служба, служба нужна. Офицеры об нём говорят: до мелочности педант, до уродливости самолюбив, недоверчив ко всем до обиды, упрям, от суждения своего никогда не отступит, враг наказаний, как зависит от него одного, так спускает любую вину, хорошо, от полков далеко, не то с дисциплиной беда.

Он резко поднялся, громко благодарил за компанию, для него весьма лестную, обед похвалил, хотя почти не съел ничего, приказал подскочившему половому из местных татар подать счёт к себе в номер, стремительно поднялся к себе, точно там его кто-нибудь ждал, вдруг обессилел, упал в заскрипевшее, готовое рассыпаться кресло и снова окаменел.