Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Тут ни с каким расперебайроном согласиться не мог он ни за что, не хотел, к чёртовой матери и расперебайрон пошёл. Русский был человек, ум с сердцем не в ладу, упрямейший пасынок здравого смысла. Буквально всё неотразимо влекло к убежденью неоспоримому, что пыль всё да прах, к чему ни влечётся сыздетства душа, а душа не смирялась, душе никакая логика была нипочём. Пыль да прах? Наплевать!

Что-то иное таилось в последней строфе. Он поглядел в какой уже раз. В последней строфе против логики всей, против собственной воли стояло: «Согреем душу тем, что было». Он и всегда согревал, оборачиваясь на Владимиров да Мономахов, на непостижимый гений Петра, который ведь тоже истинно русский был человек. Верно, кровь дедов и прадедов в нём говорила, умевших без рассуждений, без стенаний да слёз сносить бытие и без логики душу класть за Отечество.

Нечто сродное вдруг приключилось с ним. Все надежды его, все мечты, все друзья, его позабывшие месяца в три, оставались за тяжким Кавказским хребтом, и ему досталась на долю та же судьба непроглядная, какая всякому русскому написана на веку, оттого и выкидывалось как-то само собой желание вопреки разуму жить.

Он сузил глаза, приподнялся и по верху листа крупно, уверенно написал:

«ПРОСТИ, ОТЕЧЕСТВО!»

Ещё подумал о бедном Байроне, о непостижимости русской души, усмехнулся злорадно и сильной чертой подчеркнул.

Затем в течение нескольких дней, что болел и постели не оставлял, перечёркивал, переправлял, отыскивая верное слово и верный, несбивчивый ритм, пока три строфы не превратились в нечто подобное месиву, в котором он сам с трудом то разбирал, то вновь вписывал и что из прежнего оставалось после жестокой расправы.

Наконец решился перечитать:

Перечитал и увидел, что не достиг. Неразлучная, главная мысль, пожалуй, определилась слегка, однако ж в поисках завершения поэтического вдруг расплывалась, блуждала, как прежде, суровые стихи спотыкались — тут, брат, не водевильный лепет пера, — закруглялись рифмами слишком простыми или вовсе оставались без рифм. Наглым образом обнажалась дурная привычка или наклонность слишком вольной натуры — приступом брать, подвигаться вперёд одним приятным усилием вдохновения, прискорбное неуменье труда.

Перебеливать было стыдно. Александр отложил, в тревожной надежде на то, что когда-нибудь вновь сам собой возгорится в душе поэтический жар, и воротился к истории Персии, брошенной, полузабытой, с жадностью глотая страницы, поскольку неторопливо, с кровью холодной и читать не умел, не только писать.

Нервы улеглись понемногу. Он намеревался уже выходить, когда явился незнакомый ему адъютант объявить, что Алексей Петрович прибыл нынче из Грозной и сейчас господина Грибоедова ожидает к себе.

Он явился в неформенном сюртуке. При дворце наместника, ещё не во всех частях обновлённом, не нашёл он ни часовых, которые в зашнурованном Петербурге торчали чуть ли не у каждых дверей, ни дежурного офицера, без которого не помнил он ни одного генерала. Он остановился в громадных сенях в замешательстве, куда повернуть. Наконец юноша не старше шестнадцати лет, отчего-то облачённый в венгерку, взошёл следом за ним, смекнул неловкость его положения, улыбнулся, как показалось, высокомерно и без тени официальности, чуть не приятельским тоном пригласил его следовать за собой. Он и последовал, но не своим лёгким, стремительным шагом, а скованно, стуча каблуками, хотя чего-то подобного именно ожидал, уже слегка ознакомясь с манерами Алексея Петровича.

Владетель венгерки широко, без доклада, без стука распахнул высокую дверь и как ни в чём не бывало взошёл, точно с прогулки верхом по наследственным лугам да полям воротился домой. Он за ним, уже досадуя на себя, что с толку несколько сбит, тогда как воспитанный в свете, к тому же дипломат, быть обязан готов ко всему и равнодушие полное изображать на лице.

В комнате очень просторной нашёл он обширный, неопределённого назначения стол, равно годный, казалось, на любые занятия, хоть на обед. При дальней его стороне увидел он Алексея Петровича, в том же обношенном сюртуке, в черкесской шапке крупной шерстью наружу, какие сплошь носят терские казаки на линии. По обе стороны от него, вперемешку и вольно, сидели военные разных возрастов, тоже без эполет и без шпаг, кто в шапке черкесской, кто в армейской фуражке, кто простоволос и плешив, свежебритые тоже не все.

Ничуть не усталый после долгой трудной дороги от Грозной, Алексей Петрович только взглядом повёл и обыкновенно сказал, точно соседа принимал в деревенской избе:

— Здравствуйте, Павел Иваныч, как поживаете? Здравствуйте, Александр Сергеевич, благодарствую, что пришли.

Павел Иваныч, владетель игривой венгерки, как ни в чём не бывало взял в отдалении стул, сам принёс, приставил к столу и уселся бок о бок с Наумовым, ничуть не чинясь, что Наумов был старший офицер при штабе наместника, полковник и лет уже более сорока.

Сообразив, что этакая вольность была нарочно заведённым порядком, какой мог прийти в голову одному Алексею Петровичу, презиравшему вытяжку малоумных петербургских штабов, Александр поздоровался по возможности запросто, тоже взял себе стул от дальней стены и уселся подле Павла Иваныча, несколько развалясь, этим видом противусветским нарочно показывая, что ничуть не смущён.

Сделалась пауза.

В тишине и при всех ровным голосом, по-домашнему, однако же так, что было тотчас видать, что сердит, Алексей Петрович его распушил под орех за дурачество поединка, объявил, чтобы Якубович не смел попадаться ему на глаза, и распространился об том, что в корпусе каждый офицер ему дорог, дипломат же дорог вдвойне, и что поединков до сей поры не терпел, не потерпит и впредь, последнее уже самым дружеским тоном попросил всех зарубить себе на носу; дослушал доклад Вельяминова, начальника штаба, сидевшего вольно, и попросил Павла Иваныча ввести старейшин лезгин.