Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Горькая, непостижимая весть — он вдруг испытал, ещё в первый раз, как принял решенье и двинулся в путь, неопределённое, точно медлительным ядом напоенное чувство, шептавшее в испуге, в смятенье, что уже никогда ему не воротиться в жужжанье, в столпотворенье обеих порочных столиц, что он, давно проведавший о том, что смерть — удел всего живого, обманутый в надеждах сотни раз, завлёкся точно бы помимо воли в приволье древних гор, в укромные селенья, к гремящим рекам и ручьям, чтобы оставить всё, чем прежде сердце жило и здесь найти свою обитель смерти.

Боже мой!

Он швырнул книжку в сердцах, точно она обожгла ему руки, и огляделся. Полутьма угрюмо глядела от двери, завешенной чуть не холстиной, с небелёного потолка, из тесных углов. Свечи, оплыв, догорали.

Он вскочил в одном нижнем белье, заметался безвольно, в тоске, с гулко бьющимся сердцем, с холодным потом на лбу. Он ещё не хотел умирать ни в каменистых теснинах Кавказа, ни в каменных саклях, как склепах, с плоскими крышами, вызывавшими у него отвращение, с грязью веков, с оскорбительной нищетой, от которых его отвращала брезгливость; и нигде не хотел умереть — он был ещё молод и свеж, и светлые надежды ещё не угасли вполне, и замыслы бодрую душу томили, вызревая вседневно, наружу просясь, и сильный, жаждущий ум изведал не все пространства Неба, в пространствах Земли, в нехоженых подземельях Истории, в подлом ничтожестве и в завидном величии Человека. Как много он ждал впереди!

Всё чушь, всё наважденье этой мрачной дыры, усталость телесная, воздух дурной, одиночество — какой месяц без сердечного друга, да и лорд Байрон что за Кирховша, а и та дура дурой, об его будущем толком ничего сказать не могла, деньги сманила, и кто всесильный мог бы без ошибки предвидеть, что с ним в жизни стрясётся на всякой версте, и где его, многогрешного, неизменная смерть подберёт, — тот, право, был бы истинный Бог, а он, как ни мыслил о себе высоко, и близко к Богу не годился, стало быть, глупей глупого бедную душу терзать и терзаться.

Он свечи сменил, завернулся в подобие одеяла — тяжёлое, жёсткое, чуть не попона; с остановками, с раздумьем внимательным пустился дальше читать, о Ферраре неведомой, о Данте, о пожарах, бунтах, гуннах, обломках античного фриза, брошенных, точно бессмысленный мусор во рву.

Уж он успокоился, обошлось без смятений, без собачьих скулений души. Всё же две вещи глубоко поразили его. Первая вещь была нестерпимая дерзость поэта, счастливое изобретенье безоглядного его вдохновения. Точно подстрекаемый озорством остроумного насмешника Стерна [160] Стерн Лоренс (1714-1768) — английский писатель, зачинатель литературы сентиментализма. — романиста лукавого, недавнего его соотечественника, британский поэт воспринял паломничество — эту извечную идею скитания, изобретённую ещё беззрячим старцем Гомером, лишь как слабую нить для обширной поэмы, которой выпустил уже четвёртую песнь, как удобную раму, которую прихотливо, свободно, беспечно заполнил всего несколькими малоопределительными штрихами из жизни героя, а более картинами жизни прошедшей и нынешней и размышленьями собственными, видимо, неотвязными, о странности и суровости бытия, и вся занимательность выходила в картинах и размышлениях, тогда как безличный герой в стороне, правду сказать, занимательность высшая, для немногих, для избранных, околдованных прелестью пытливого размышления.

Вторая вещь, поразив более, возвышала его в глазах собственных, вечно открывающих одни его недостатки, показав ему с возможной на то достоверностью, что и он также не лыком шит, втеснился в ограниченный круг немногих и избранных, если не более, поскольку чуть ли не все мысли британца — поэта, безусловно, всемирного, к тому же из главных, давно все об этом твердят на всех языках — назад без малого, впрочем, ещё до войны, сами собой открылись ему, упорным его размышлением, мало когда оставлявшим его, даже посреди самых громких дурачеств.

Глубоко, как только доступно просвещению нынешнему, ещё ограниченному нашим общим невежеством, заглядывая в самые тесные, в самые тёмные и необжитые подземелья истории европейской и русской, древнейшей и нынешней, он понемногу пришёл к убеждению, с горечью ненавистной, что вся она состоит из непрестанного разрушения, столь же непрестанного созидания и вновь разрушения только что созданного, так что без следа в умах, в пергаментах, в песках или в дебрях лесных исчезают цивилизации пышные, державы великие, народы премудрые, которым обязано человечество открытиями непреходящими, блистательными искусствами, и потомкам с течением разрушительных лет достаются, благодарение премудрому Богу, если хотя бы руины, забросанные песком и навозом, бессвязные обрывки блистательных сочинений, изувеченные обломки поражающих своим неземным совершенством скульптур, так что на месте раззолоченной столицы, покорившей чуть не весь мир непобедимой империи, нынче процветает, неприметно, бесславно, убогая деревушка или вовсе невзрачная цепь бесплодных голых холмов; и от многих поэтов, философов прежней Эллады до нашего времени едва долетели одни имена. Что же, какие же вздоры достанутся нашим потомкам через тысячу лет от наших жалких смятений, пророчеств и пирамид? Может быть, вонь пожарищ и немного золы.

Ещё горше, ещё непереносимей того, как и Байрон, он увидел отчаянность жизни. Всё тленно под здешними небесами, решительно всё, всё кончено, как и самая жизнь: любовь и дружба и слава, всё, что вечно смущает и гложет сердце и ум, всё, за чем сломя голову гонится, пока жив, человек, подчас впадая в беспамятство, в исступление, подчас преступая закон, не один человеческий, но и Божеский — единственно вечный.

Отчаянью жизни отрывчатый Байрон дал всего несколько строф — пять или шесть. Уже сама эта строфа изумила его построением, доселе не виданным: девять строк, стройно связанных перекрестиями рифм. Ещё более изумила его выразительность, стройность и плавность стиха, вмещавшего свободно и ясно размышленья глубокие, сложные, достойный мыслителя древности, не столько поэта.

Ничего сходного ещё не родилось в бедной талантами русской поэзии, слишком ещё молодой. Он сам, с его самолюбием, с его самомнением, с такой потрясающей мощью писать не умел.

Жажда соревнования — его всевечная страсть, вдохновила его. Ему не терпелось выразить то же отчаянье жизни более кратко, не менее сильным и властным стихом, однако по-русски. Он выхватил лист из портфеля. Походная чернильница, благодаренье Степану, отныне всякий час была под рукой. Враг переводов буквальных, он импровизировал вольно и вольно, не только слушая Байрона, сколько самого себя, набрасывал так, как под перо попадало, ещё не заботясь о чёткости ритма и связности рифм: