Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Верно, единственного, несравненного друга всякому поэту ниспосылает в опору и в помощь милосердный Господь. Недаром видел он нынче Шаховского, Катенина. Ах, куда же подевался прелюбезный сердцу Степан? Нет, Степана он не забыл. С именем Степана он проделал всё путешествие от Петербурга до Моздока и от Моздока в Тифлис, на суд Степана готовил беглые путевые заметки свои, которые собирался расширить, чтобы сделать из них что-нибудь. Жаль, что пока не расширил, что нечего путного ему посвятить, не то непременно это прекрасное имя украсило бы собой его благодарное посвящение, не в пример горделивому Байрону, который в глазах его не возвысился до примера, но из жажды одинокого сердца верного друга хоть словом типографского привета почтить. Да что, к стыду своему, посвящать? Свет вдохновенья не озаряет его бесплодной, иссохшей души, а без этого плодотворящего света всё выйдет сущая дрянь, что ни замысли положить на бумагу, хоть простое письмо, хоть бесстрастный отчёт в несносную канцелярию Нессельроде. Вот, гляди-ка, и Байрон об том говорит:

«Писатель, не находящий в себе иных побуждений, кроме стремленья к успеху, к минутному или даже постоянному успеху, который зависит от его литературных достижений, заслуживает общей участи писателей...»

Но, право же, общей участи он не желал.

С тем сложил книгу, умылся, оделся с небрежностью истинной элегантности и отправился искать губернатора, от души возмущаясь, что ни в каком закоулке не попадалось лакея, обязанного путь указать.

Губернатора отыскал он в столовой, одетого с вчерашней небрежностью провинциального большого начальника, который не привык стесняться ничем, точно тот всю ночь не вставал от стола, лишь тщательно выбритый подбородок и неподдельная свежесть лица без спору свидетельствовали о том, что Роман Иваныч спал превосходно и не уклонился исполнить утренний туалет.

Александр с холодной вежливостью случайного гостя, с вечера до утра уже позабытого, пожелал ему доброго утра и тотчас спросил, готов ли его билет на постой.

С брезгливой миной облупливая яйцо, подцепляя скорлупки коротким пальцем небольшой пухлой руки, Роман Иваныч, не взглянув на него, отозвался простецки, точно служил губернатором на Москве, сыздетства знаком был домами и, по меньшей мере, в трёх поколеньях считался близким родством:

— Э, голубчик, пожалуйте завтракать, а билет, вестимо, готов, как билету быть неготову, службой обязан, да куда ж вам спешить, квартира сквернейшая, в здешних краях не бывает иных, гаже разве что в пошехонской деревне, поспеете, наживётесь в хлеву.

Довод был капитальный, согласиться пришлось, он сел как пришлось, сам налил себе из кофейника кофе, с громадного блюда, точно заведённого для роты солдат, румяную булочку взял, но угрюмо молчал, почитая в чужом доме завтрак насилием над собой.

Нисколько не озаботившись мрачным его настроением, Роман Иваныч во всё время неторопливого завтрака безобидно брюзжал на Тифлис, свой пост губернатора поминал как изгнание, изливал жалобы на несносные летние жары, происходящие от спёртого воздуха, стеснённого отовсюду горами, — точно в колодце живём; на страшные лихоманки, которые с особенной яростью нападают на русских, избалованных свежими ветрами своих необъятных равнин; пространно сетовал на неодолимые трудности службы, насланные единственно для того, чтобы покруче нагадить ему, естественное следствие ужасного бесплодия здешних плодородных долин. Тут Роман Иваныч позабыл про еду, откинулся в своём поместительном креслице, возглавляющем обширное пространство стола, и от возмущенья забрызгал слюной:

— Голубчик, представьте, чёрт их задери, всякий гвоздь, каждый паршивый сухарь приходится караваном тащить из России, это за столько-то вёрст! Хозяйственное убожество не поддаётся никакому воображению. В самом Тифлисе до сего времени завели всего-навсего пушечный, пороховой и стекольный заводы, естественно разорённые Агой-Мухаммедом во грозное имя Аллаха — то-то расстарался, стервец; а к ним монетный двор и типография с такими машинами, что противно глядеть, а более ничего путного не производится ни в самом Тифлисе, ни где бы то ни было по горам и долам — вот и живи, и государеву службу служи! На базаре-то были? Как не бывать, куда ж и пойти! Все русские первейшим делом туда! А там что? А там все товары турецкие и персидские. Свои-то грузинские одни кинжалы да шашки, да дивиться тут нечему, что ни день, то резня. Хлеба бы первостатейные могли при здешнем климате вызревать, а тут чуть не голодом мрут, куда ни глянь, везде перелог [158] Перелог — поле, покинутое для перелёжки, в трёхпольном хозяйстве это пары, земля под паром (Даль). , когда в самой захудалой пошехонской деревне трёхполье давно, землицу доводят до полного истощения, о навозе не имеют понятия, под посев ковыряют чуть не руками, пошехонские мужики в сравнении с грузинцами чуть не вольный народ, пошехонского-то, крайнее зло, на борзую собаку могут сменять, а князья-то грузинские своих в полное рабство продают мусульманцам чуть не отарами; после этого варварства, голубчик, какие будут хлеба! А мне каково? Мне строить, мне ораву рабочих кормить! А я, голубчик, не семи пядей во лбу, не-ет, не семи, сам погляди! А и был бы семи, так и что? Тут и с семью-то пядями ум за разум зайдёт, вот те и начальник губернии, чёрт их задери! Первейшее дело — отсюда бежать, да сколько ни хлопочу, в России путного места не сыщут, и точка! Надо терпеть!

С легкомыслием, свойственным отъезжающим в края неизвестные, Александр неторопливо, с видом полного равнодушия, мол, гость должен вежливым быть, задал непраздный вопрос:

— И ничего сделать нельзя, никаких перемен?

Роман Иваныч насупился, собрав морщины на лбу, пошевелил в воздухе пухлой рукой, изображая отрицательный жест, упавшим голосом произнёс:

— Хлопочу.

Хлопотуна было жаль, хлопотун, должно быть, изрядный, а смешон, куда как смешон. Александр улыбнулся одними глазами:

— И что же?

Роман Иваныч развернул пустую ладонь:

— Естественно, ничего, не берут-с в Петербург.

Александр хладнокровно перевёл разговор на другое, что истинно ему было любопытно:

— Хлопочите, непременно возьмут. А что предлагаете вы изменить в хозяйственном положении Грузии?

Роман Иваныч хозяйственной жилки был человек — тотчас видать, рассудительно отвечал:

— Надеюсь, колонисты, немцы приезжие, дадут нам достаточно хлеба, а более что? Как приохотить к производительному труду население, которое тысячу лет воюет между собой и с соседями, воинственности которому ещё не положен прочный предел? Вот лет пять обживётесь в здешних краях, так увидите сами, ежели, натурально, вас лихоманка не съест.