Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Вот первая предстала строфа:

Боже праведный! В самом деле улыбка Минервы, кто-то дельный верно изрёк! Что за чудо! Поэзия, мысль! Против воли жарко вырвалось вслух:

— Истории крыло!

Разбиравший надпись другого пакета, Чавчавадзе чуть ли не вздрогнул, вскинул голову, искренно удивился, взглянул вопросительно:

— Какое крыло?

Александр не смутился, весь светлый и чистый — истинный праздник в душе, захлебнулся словами, рад изъясниться:

— Это Байрон! Сколько калёной поэзии! Какая сила созрелого в продолжительных думах ума!

Чавчавадзе согласно кивнул, улыбнулся:

— Да вы, я вижу, тоже поэт!

Рядом с Байроном нарекаться поэтом, помилуйте, срам, Александр воспротивился с жаром:

— Э, далеко кулику до Петрова дня!

Глаза Чавчавадзе так и вспыхнули ироническим смехом.

— Это у вас, у русских, в таких выражениях отзываются о хорошем поэте?

Александр шутить не хотел, дёрнул губами, с гадливой гримасой сказал:

— Да, у нас, у русских, этак-то говорят о поэте ничтожном.

Глаза Чавчавадзе тотчас угасли, сделались строги, зато голос сделался мягче:

— Вы всегда так строги к себе?

У Александра похолодело лицо.

— Похвастать тем не могу, приключается иногда, ежели заглянуть построже в себя, что надобно много, много учиться, чтобы нашему кулику вровень с Байроном встать.

Чавчавадзе пристально поглядел, помолчал, улыбнулся тепло:

— Что ж, учитесь, возьмите на время.

Он тоже пристально поглядел, снисхождения, тем паче жалости к себе не терпя, да тут, как видно, не жалость была, тут засветилось в душе, может быть, первое дыхание истинной дружбы он угадал, а всё же кратко спросил:

— А вы?

Чавчавадзе извлёк новый том из обёрток, пробежал глазами названье, протяжно вздохнул:

— Государева служба берёт много времени, хоть в деле мой полк давно ни в каком не бывал, этой кучи достанет на месяц, на два.

Он оживился:

— До возвращения Алексея Петровича мне как раз время некуда деть, а там к персиянцам в поход, тоже государева служба всё время волком прижмёт.

Чавчавадзе погладил книгу ладонью:

— Вот и славно, пока время, учитесь у Байрона, учитель великий — подарок судьбы.

Он поверил не тотчас, с пылом вскричал:

— Благодарю!

Они замолчали. Он Байрона нервно листал, вырывая на разных страницах бессвязные строки. Чавчавадзе неспешно, любовно потрошил свои бандероли. Нежданно-негаданно вечер настал. Свечи внесли. Надвигалась быстрая чёрная южная ночь. Он вскочил. Изъяснил, что обязан у Ховена быть. Благодарил ещё раз от души и простился.

Чавчавадзе проводил его до крыльца.

Экипаж дожидался.

Чавчавадзе что-то быстро, негромко сказал по-грузински. Высокий возница, грузин в белой папахе, в чернейшем веере бесподобно густой бороды, произраставшей от самых, тоже чернейших, бровей, так что углями сверкали только глаза на смуглом лице, молча кивнул и взялся за вожжи и плеть.

Чавчавадзе обернулся к нему:

— Вас отвезут.

Он взобрался, уселся и нашёлся только спросить:

— Когда снова в Тифлис?

Свет трепетал, вился дым факела у него за спиной, Чавчавадзе весь чёрный, с неразличимым лицом, таинственный, однако не мрачный, придвинулся, тихо ответил, точно он его видел во сне:

— Как служба позволит. Я вас разыщу.

Александру сделалось одиноко и грустно, он уезжать не хотел и чуть не плача выдавил из себя:

— Буду рад.

Чавчавадзе что-то почувствовал, ласково потрепал его по задрожавшей руке:

— До свидания.

Возница что-то крикнул гортанно и резко, лошади взяли с места дружно и бойко, колеса мягко зашелестели по песку въездной аллеи, затем заскакали на неровных камнях мостовой, верно изготовленной ещё простодушным уменьем местных циклопов прямо из обломков скалы, и коляска вскоре, по счастью, остановилась перед ярко освещённым европейскими фонарями подъездом, и возница, не обернувшись к нему, что-то по-своему пробурчал и указал свёрнутой плетью на дверь.

Одиночество и грусть растрясло на несносных камнях. Go ступеньки Александр спрыгнул легко, в горячую ладонь возницы вложил серебряный рубль, точно царской щедростью отвечал на его суровую неприветность, с достоинством, но проворно вступил в освещённые обширные сени и приказал доложить о себе.

Некрасивый лакей, вчерашний мужик, в чёрном фраке, в белоснежных перчатках на широких кистях разлапистых рук, в белом галстуке и белой манишке, точно сбирался на бал, с отличной выучкой не менее как петербургской прислуги, поклонился ему и вежливо изъяснил, что ужинать сели и что приказано всех принимать без чинов, кто взойдёт, впрочем, у господина губернатора взято за правило во всякое время всех принимать, хоть бы ночь на дворе, так извольте взойтить.

Не более двух часов как после обеда, он, разумеется, ужинать не хотел, откладывать визит тоже было неловко, на улице тьма, к тому же как знать, как отнесётся дрессированный величавый лакей об новом лице, которые объявляются в захолустном Тифлисе наперечёт, а портить первое впечатление было бы неразумно, не всё же торчать при тёмном персидском дворе, придётся и на этот свет по делам наезжать, так следовало оставить о себе приятное впечатление, и он взбежал по широкой лестнице из какого-то полированного местного крепкого дерева, очутился перед новым лакеем, ростом пониже, в том же бальном наряде, и в другой раз приказал о себе доложить.

Лакей одним плавным движением распахнул обе створки высоких белых дверей и густым басом, точно дьякон на отпевании в архиерейском соборе, прогудел:

— Александр Сергеевич Грибоедов.

Натурально, все мерно жующие головы оборотились к нему.

Он взошёл, поклонился, предстал перед хозяином дома, невысоким и полным, с полным, здоровым, румяным лицом, в цвете лет, с первыми блестками седины в висках, ещё раз поклонился, уже этому одному, и в двух словах изложил свою нижайшую просьбу назначить его на постой.

Роман Иваныч фон дер Ховен, в распахнутом мундире без эполет, в белоснежной сорочке, на несколько пуговиц расстёгнутой на гладкой пухлой груди, по-отечески просто сказал, что знакомству искренно рад, что покорнейше просит отужинать в тёплой компании чем Бог послал, а уж после ужина, голубчик, речь о постое, иначе нельзя, у нас за хребтом обычай таков.

Нечего делать, этот немец истинно русский был человек, чуть не москвич, стол накрыт для званых и незваных. Александр сел, пригляделся, налил вина, из местных, кахетинской лозы — заведенье благочестивого Вахтанга Шестого, которую Роман Иваныч витиевато и многословно хвалил, находя её во вкусе ординарных бордосских, от телятины отказался и принялся за фрукты и сласти, которые нестерпимо любил.