Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

За столом собрались в едином порыве плотного насыщения главным образом чиновники губернаторства высшего ранга, уже в летах почтенных, без орденов, которых по давности службы не могли не иметь, верно, тоже заведено за хребтом своеобычным Алексеем Петровичем, серьёзные, медлительные, с негромкими голосами, значительными, тотчас видать, что человек говорящий себе цену знал, хлебал щи не лаптем. Рассуждали о неодолимых трудностях снабжения армии, по их мнению, весьма многочисленной и ненасытно прожорливой; о передвижении турецких войск вблизи новой границы империи; о новом слёте европейских монархов в Аахене, о котором в горделивых британских газетных листках писалось как о важной победе их дипломатии, да писалось как-то неопределённо и глухо, видать, секретные принимались статьи, басурманы-то шевелятся недаром, тогда как в наших газетах не писалось никак, и обратились за разъясненьем к нему как доверенному лицу того молчаливого ведомства, точно все самые тайные тайны европейской политики не могли не быть до нитки известны секретарю дипломатической миссии.

Александр дипломатически отвечал, что приехал с неделю, с пять дней, что в дороге, всюду ужасной, не видал ни британских, ни французских, ни австрийских, ни даже русских газет и что дипломатическая почта ещё где-то скачет по русской равнине в пределы Кавказа, а должна быть непременно, нельзя без того, прямые указания по итогам конгресса [157] ...по итогам конгресса. — т. е. Венского конгресса (см. выше). .

Напитав себя до отвала, сытые, потные, разомлевшие, чиновники разошлись понемногу, большей частью тучные люди, отдуваясь и еле дыша; Александр с хозяином дома наконец остался вдвоём, чуть не на разных концах большого стола. Он сидел молча, вертел перед глазами нож для десерта, взглядывал изредка, ждал терпеливо, когда квартиру дадут, с недобрым чувством размышляя о том, что ещё одну гнусную ночь придётся провести в затрапезном номере единственного и оттого переполненного трактира, хуже горькой редьки надоевшего за несколько дней, поскольку к трактирам, тем более захребетным, он не привык и от скрипов, криков, ходьбы беспрестанной в «Истории Персии» и два и три раза перечитывал всякий абзац, а всё в издерганной голове удерживались одни лоскутки.

От выпитого вина, от обильной долгой еды фон дер Ховен точно расширился в разные стороны, погрузнел, раскраснелся, прижмурился, с наслаждением почёсывал толстым мизинцем обнажённую грудь, напоминая сытого, разморившегося кота, готового поваляться, свернуться в клубок и сладко заснуть, до новой обильной еды и вина.

Свечи тускнели. Была тишина. Не хотелось ни двигаться, ни говорить.

Облизнув жирные губы, приоткрыв блестящие жирным блеском глаза, Роман Иваныч неторопливо, негромко сказал:

— Вот что, голубчик, не помню, как звать, ночуйте-ка у меня, завтра уж познакомимся, а там и распоряжусь об чём просите, утро-то вечера мудренее, не зря говорят, уж поверьте.

Левый глаз блаженно прикрыл, правым поглядел, уловил, что неизвестный проситель готов возразить, как и должно, рассудительно изъяснил:

— Голубчик, мы тут, с позволенья сказать, на задворках империи, в краю, от цивилизации слишком далёком, примерно вот как Марс от меня, к тому же необжитом, ещё менее, я полагаю, чем Марс, так что я нарочно держу наготове несколько комнат ради вашего брата, баловня Петербурга, который, положим, навещает нас, сирых, редко и с непривычки весьма как часто хандрит. Вы возразите: у меня тоже не Петербург. Соглашусь, и соглашусь на все сто. А всё попристойней, чем в здешнем промозглом трактире и на здешних туземных квартирах, блох не имеется вовсе, удобства кое-какие, люди простые, любовь и покой. Да и правду сказать, со свежим человеком перекинуться словом приятно. Охота до новостей — в здешних краях род недуга. Погодите, не нынче, так завтра познакомитесь сами. Чать, Невский-то проспект хорошеет? Давно, давно не бывал, экая жаль.

Отчего ж не остаться? Он и остался. Подали трубки. Александр затянулся, тоже прижмурился, пересказал первейшие петербургские новости двухмесячной давности, отрывчато, кратко от непривычки к таким пустякам, — матушку бы сюда, до утра не сомкнули бы глаз; об родне, об кузинах, об Архарове, об Марье Петровне, от стыда за себя оборвался внезапно, умолк.

Роман Иваныч со вздохом, медлительно выпустил дым, улыбнулся будто сквозь сладостный сон, ободрительно протянул:

— Экая у вас там благодать! Хорошо! В здешних краях положенное своё отслужу и тю-тю! Угодил, голубчик, благодарю-с.

В своей комнате, отведённой ему, уютной и милой, с коврами по стенам, увешанными пистолетами в серебре, кинжалами в серебре, саблями в серебре, — точно арсенал был какой, осаду можно держать, — с просторной восточной тахтой, покрытой белоснежным хрустящим бельём, пахнущим какими-то травами, Александр внезапно припомнил о Байроне, об юном скитальце Гарольде, разделся, приготовился всласть почитать при свече, но едва лёг, чудная истома охватила усталое тело, мысли от Байрона как-то само собой перепрыгнули к нечитанным британским газетам, прокричавшим о какой-то победе, стало быть, новых гадостей в Персии жди; затем перенеслись к хозяину дома, человеку, видно, добрейшему — тот же Степан; затем он из тёмного переулка вывернул на Невский проспект, толпа знакомых и незнакомых его обступила, Шаховской совался к нему с водевилем, Катенин престрого пальцем грозил, он с обоими страсть как желал объясниться, да голос куда-то как сквозь землю пропал, он только пучил глаза и чувствовал страшную сухость во рту.

Были скрыты плотными шторами окна, а всё-таки утро уже пробивалось сквозь них. В комнате тонкий, неясный, пленительный сумрак стоял. Комната была незнакома. Рядом на столике до основания выгорела свеча. Возле подсвечника таилась тонкая книжица, название которой он позабыл, верно, крепок был сон, умудрился заспать.

Он потянулся, поднялся, босыми ногами прошёлся по ковру, освободил окна от штор, увидел бледное осеннее солнце, вершины заснеженных гор, к виду которых ещё не привык, воротился в тихом раздумье, на что потратить нынешний день, почти машинально поднял книжицу со стола, очки нацепил, развернул: в самом деле посвящается Джону Хобхаузу, эсквайру, в Венеции писано, января 2-го дня, 1818 год, любопытно бы знать, чем знаменит сей английский эсквайр неизвестный, что его любезным вниманьем своим нынче бессмертит великий поэт. Он присел на тахту, стал читать, дивясь с первых строк энергии краткости, красоте несомненной прозы английской, чего по-русски ещё не встречал:

«Восемь лет прошло между созданием первой и последней песни «Чайльд Гарольда», и теперь нет ничего удивительного в том, что, расставаясь с таким старым другом, я обращаюсь к другому, ещё более старому и верному, который видел рождение и смерть того, второго, и пред которым я ещё больше в долгу за всё, что дала мне в общественном смысле его просвещённая дружба, хотя не мог не заслужить моей признательности и Чайльд Гарольд, снискавший благосклонность публики, перешедшей с поэмы на её автора, — к тому, с кем я давно знаком и много путешествовал, кто выхаживал меня в болезни и утешал в печали, радовался моим удачам и поддерживал в неудачах, был мудр в советах и верен в опасностях, — к моему другу, такому испытанному и такому нетребовательному, — к вам...»