Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Пожалуй, я ваш гость.

Не медля, точно страшась, что нечаянный спутник его передумает, Чавчавадзе повлёк его за собой. Они чуть не бегом протиснулись в какую-то щель, обогнули низкие вонючие сакли — недалёкий потомок первобытных пещер, несколько раз поднялись по высоким ступеням, высеченным в скале, довольно скоро очутились над городом, точно утонувшим в зеленоватой толще тесного ущелья спёртого воздуха, и вступили под своды обширного сада. Беззвучие оглушило его. Было свежо от ровного восточного ветра. Они двинулись длинной аллеей, полого возвышавшейся по неторопливому склону горы, ведущей Спутников к горе Святого Давида, точно гнездом висевшей над вершинами тополей.

Чавчавадзе, заложив руки за спину, шагал легко, задумчиво, неспешно повествовал, словно длительно ждал и дождался наконец собеседника:

— Мой отец был полномочным министром царя Ираклия при российском дворе. После варварского нашествия Ага-Мухаммеда переговоры с вашим правительством вёл именно он, по поручению царя. Как известно, по итогам этих переговоров прекращалась династия наших царей и Грузия становилась одной из провинций Российской империи, отдавшись, изъясняясь поэтическим слогом, под сень победоносных русских штыков. Переговоры тянулись несколько лет: Грузии, вы понимаете, нелегко было отречься от своей независимости, как ни грозило ей полное истребление со стороны Ирана и Турции; России, как представляется мне, нелегко было взвалить на себя ещё одну ношу, то есть защиту столь обширных и трудных границ. Оттого наша семья в течение нескольких лет принуждена была обитать в Петербурге. В Петербурге я и родился тридцать два года назад, лишь в наших покоях, отведённых посланнику царя Грузии, слыша родную грузинскую речь, тогда как повсюду говорили непривычно, признаюсь — и неприятно, по-русски. Государыня Екатерина Алексеевна, великая была дипломатка, оказала отцу высочайшую честь, согласившись явиться моей крестной матерью. Когда пришло время учиться, отцу рекомендовали лучший, один из множества, частный пансион. По счастью, в пансионе в ходу была французская речь. Не могу не признаться, что Россия моему сердцу оставалась чужой. Родину я увидел первый раз уже тринадцати лет. Незнакомая, разорённая, нищая, истерзанная войной грузин с турками, войной грузин с персами, войной грузин между собой, войной непрестанной, ожесточённой, бессмысленной, она была всё-таки родиной, надеюсь, вам это чувство знакомо. В пансионе, между русскими мальчиками, я обид не сносил, я гордился собой, должно быть, кровь говорила, кровь грузина и князя. Воротившись с чужбины домой, я жаждал гордиться и родиной, однако яс не смог, хотел её видеть великой и сильной, какой видел Россию, и не мог не видеть её унижения. Манифест государя Павла Петровича о вступлении Грузии в пределы Российской империи в глазах отца был величайшим благом для Грузии, надёжной гарантией от бесчинства внешних врагов, в особенности от бесчинства бесчисленных внутренних войн. Он приветствовал введение русского корпуса в Грузию. Моё юное чувство, только что обретшее родину, было оскорблено. Я вступил в отряд царевича Парнаоза, чтобы сражаться за независимость Грузии. Слава Богу, наш детский заговор был скоро раскрыт. Я был арестован. Отец бросился в Петербург. Конечно, он пустил в ход свои прежние связи; конечно, прежние связи ему помогли, но ещё больше, я думаю, помогла расчётливость государя Александра Павловича, который умел понимать, что русским не удержаться за хребтами Кавказа без прямой поддержки знатных грузин. Меня сослали на три года в город Тамбов, крохотный, тихий и пыльный, вскоре помиловали, повелели прибыть в Петербург, поместили в Пажеский корпус, из которого я выпущен был подпоручиком в полк лейб-гусар. Воевал, имею золотое оружие по приговору офицеров полка. Видел русских в несчастья нашествия страшного, видел в бою. Вот тогда я прозрел, до сердца дошло, что счастье Грузии единственно в единеньи с Россией, иной участи ей не дано. В Петербург воротился с полком лейб-гусар и познал наконец необыкновенность этого города и открытость русской души. В этом городе белых ночей, в столице Петра, испытал я счастье истинной дружбы. Мы в разлуке теперь, разлуке конца не видать. Мои воспоминанья покрыты печалью.

Он споткнулся. Их печаль была сродной. В том же городе он оставил своих истинных, своих лучших, своих несравненных друзей, и друзья его позабыли, ни писем, ни вестей с того скорбного дня расставанья, один Быков приветы привёз, да приславших приветы друзьями души признать он не мог, знакомцы приятные, славные, он благодарен был от души, а что же друзья?

Он не находил, что отвечать на столь открытый рассказ, хотя понимал, что молчать неприлично, неловко, может быть, оскорбительно для того, кто с первого взгляда, с первого слова решился открыться ему. Он не мог образумиться, а кругом был виноват.

Его спутник отчего-то заторопился, вдаль поглядел на цепь гор, повторил, что там без родины были друзья, а здесь милая родина без лучших друзей, первым именем произнёс Чаадаева, с которым совместно в лейб-гусарах служил и менялся мыслями о странностях грузинской и русской истории.

Имя друга, чудное имя, пронеслось как магический звук. Нестройность мыслей и чувств утишилась, улеглась. Ясность мысли к нему воротилась. Чувства вспыхнули ровным теплом. Неожиданно для себя, минуту назад готовый провалиться сквозь землю, он заговорил с волнением, горячо об неисчислимых достоинствах Петра Чаадаева, сильнейшего из нынешних русских умов, высказал надежду свою задушевную, что этот зоркий, скептический, а всё же пророческий, склонный к внезапным прозрениям ум в самом скором времени выразит себя непременно чем-нибудь чудным и громким, для России не менее славным, чем недавний Карамзина исторический труд.

Чавчавадзе глядел с пониманием, вспыхнул румянцем, выразил горькое сожаление, что у истерзанной Грузии на прославление нет ни такого историка, каким для России внезапно стал Карамзин, ни такого, каким для Франции явился Вольтер. Не менее ста лет мысль о трудах исторических не приходит в головы враждой ослеплённым грузинам. Последний раз, если память не изменяет ему, вдохновителем и попечителем трудов исторических был Вахтанг VI [153] Вахтанг VI Законодатель (1675-1737) — наместник, затем царь Картой (1703-1724). В 1724 г. низложен иранцами, эмигрировал в Россию. , царь Картлии, правитель, без сомненья, великий. Найдя многие земли разграбленными, опустошёнными, запустевшими, царь Вахтанг заселил их переселенцами из высоких горных аулов, поощрил чуть было не вымершее искусство виноградной лозы, ввёл посевы хлопчатой бумаги, предоставил льготы внутренней и внешней торговле. Трудами его Картлия выдвинулась на первое место среди прочих княжеств и царств, обособленных, враждующих между собой. Может быть, тогдашнюю Картлию было бы опрометчиво назвать процветающим царством, однако едва ли могут возникнуть сомнения в том, что нынешняя Картлия, сравнительно с временами Вахтанга, переживает горький период упадка. Попечительством царя истинно просвещённого, благоразумного в Тифлисе основана была типография. В типографии печатались труды богословские. Вахтанг лично изготовил к печати национальную гордость — «Витязя в тигровой шкуре» [154] «Витязь в тигровой шкуре» — поэма грузинского поэта XII в. Шота Руставели, родоначальника нового грузинского литературного языка. и для него составил введение. Ему принадлежит свод законов, следование которым могло бы сделаться благодеянием и для Грузии нынешней, успевшей позабыть законы Вахтанга и не успевшей принять законы Российской империи, отчасти чуждые, отчасти малопригодные для неё. Вахтанг основал комиссию для составления грузинской истории. Собиранием и обработкой источников заведовал царевич Вахушти, Вахтангов сын, безусловный родоначальник грузинской исторической мысли. В царствование Вахтанга расцветает поэзия Давида Гурамишвили. В кругу его верных сподвижников светится имя Сулхана Орбелиани [155] ...расцветает поэзия Давида Гурамишвили... — светится имя Сулпхана Орбелиани... — Давид Гурамишвили (1705-1792) — грузинский поэт, автор поэм «Беды Грузии», «Пастух Кацвия», оказал влияние на развитие грузинской поэзии. Сулхан Саба Орбелиани (1658-1725) — грузинский писатель, учёный, политический деятель. Автор книги «Мудрость вымысла», направленной против пороков грузинского феодального общества. — дипломата, поэта, баснописца, составителя грузинского словаря, наконец одного из почтенных предков жены моей Саломе.