Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Муравьёв поглядел на него с оскорблённым видом пророка, которому изначала известна вся подноготная:

— Он был вместе с вами. От кого же ещё?

Необыкновенная лёгкость суждений, притом обвинительных, была ему неприятна, Александр издавна презирал её от души, а потому и ответил сквозь зубы, изъясняя всем видом своим, что не имеет желания продолжать разговор:

— Вы, кажется, прежде сами предлагали драться нам на квартире Талызина?

Муравьёв боднул назад головой, наставляя на него подбородок, с презрением вопросил:

— Так что?

Он сморщил улыбку, не скрывая брезгливости:

— А единственно то, что Талызин, сколько известно, состоит в адъютантах Ермолова и в штабе корпуса, стало быть, человек не последний.

Муравьёв вспыхнул, разгорячился, вскочил, кулаки стиснул, вскричал:

— Совершенно напротив тому! Наумов именно напал на Талызина, наговорил неприятностей тьму, прямое выдвинул обвиненье в обмане должностного лица, поскольку, сказал, Якубович стоял на квартире Талызина, отчего Талызин об поединке должен был знать, да Талызин молчок.

Вечно у них катавасия, тайны и тайны чёрт знает в чём, он голос возвысил, чтобы впредь неповадно было строить из него дурака:

— Ах, вот оно как! Отчего я об этом не знал?

Муравьёв не смутился, не умея смущаться, увереннейший в себе человек, только руками развёл широко, мол, всё это вздор и придирки одни:

— Мы не видели нужды известить вас об том.

Он прямое презрение ему показал:

— Однако ж имеете нужду непохвальную разыскать, кто разнёс этот слух и до штаба довёл.

Муравьёв сокрушался, точно не слыша, что его презирают и с ним говорить не хотят, верно, любые преграды привык побеждать:

— Бедный Талызин Наумову клятвами клялся, что ни об каком поединке не знал ничего.

Он отрывисто оборвал, дивясь упорству того, кто сам назвался ему во спасители:

— Так ищите, сделайте милость, другого. Я не в доверительных отношениях с Быковым. Возьмите хоть то, что он не Талызин, в одном номере со мной не стоит и уж точно о поединке возможности знать не имел.

Пожевав губами, не возразив, лишь с пристальным вниманием поглядев на него, Муравьёв покинул номер своей протяжной ленивой походкой, но удивительно оказался подвижен и не более часа как воротился к нему — добровольный глашатай всех городских новостей:

— Наумов призывал Якубовича, самым глупым образом надеялся выведать от него, да ошибся. Представьте, стал уверять, что всё ему доподлинно известно давно. Как бы не так! Якубович с достоинством ему отвечал: «Коли знаете всё, так зачем же спрашиваете меня?» Каков? Я в восхищении от Александра Иваныча!

Александр улыбнулся нехорошей улыбкой:

— Верно у нас говорят: свой свояка видит издалека.

Муравьёв посмеялся натянуто, нервно, снова исчез — наважденье, хоть клади крест на него, а на вечер притащил к нему дурака Якубовича, всё для того, изъяснил, довольный собой, чтобы отвести подозрение от поединка, да всё отчего-то был неспокоен, вскакивал часто, ломал бедную голову, из какого места неугодные слухи пошли и каким образом преобразились в предположение почти фантастическое, вроде того, что пуля ударила в мякоть ладони, а вышла прямо из локтя. В офицерском собрании пресерьёзно об том говорят, ужасные, верно, стрелки. Прямой как столб Якубович бодрился, усердно показывал вид, что ему никакая напасть нипочём, тем паче в делах, где затронута честь, однако ж несколько раз благодарил Муравьёва, громко и хрипло, за всё, что верным другом было сделано для него в эти дни, точно тот его, по меньшей мере, все эти дни от смерти спасал, а не к смерти толкал, да ещё с пафосом зычным голосом громыхал, не разбирая, что не в поле кричит, а в номере тесном, что раненый здесь:

— Я теперь должник ваш надолго и за удовольствие почитаю признавать себя обязанным вам.

В общем, надоели своей конспирацией до того, что голова у него разболелась, и он с облегченьем вздохнул, когда дверь за ними затворилась со стуком, от которого задремавший Амбургер подскочил в расхлябанном кресле, заскрипевшем всеми нотами, и выпучил глаза так смешно, не понимая привычек истинно русского братства, что он засмеялся, да легче не стало — уморили декламаторы общего счастья, почитай, всю ночь не спалось.

Когда он проснулся, глазам не поверил, сморгнул невзначай: пред ним Муравьёв, выбритый, озабоченный, бледный, с новейшей историей, позанимательней старой, героем которой тот же Наумов, не возжелавший без законных последствий оставить злополучное дело:

— Вот незадача, Наумов прислал сказать Якубовичу, что полковник Наумов приказывает корнету без промедления выступить из Тифлиса в расположенье полка в Карагаче, а Сергей Александрович дозволяет любезному Александру Ивановичу остаться нынче до вечера. Каков шут?

Александр потянулся, протяжно зевнул, чертыхаясь в душе:

— Начальник штаба армейского корпуса отправляет младшего офицера в собственный полк, который младшему офицеру не следовало покидать без приказу, так в чём шутовство?

Муравьёв так и встал, поглядел на него с сожалением, чуть не со скорбью в глазах и только нашёл возможным с глубочайшей обидой сказать:

— Теперь ждите грозы над собой.

Никакой грозы над собой он не ждал, рассуждая резонно, что дальше чёртовой Персии всё одно не зашлют, а в эту самую Персию ему нынче самому не терпелось.

Ещё менее у него отыскалось малейших причин горевать, когда Якубович отправился вспять восвояси, в полк, в Карагач, под ружьё, и был искренно рад, что после отбытия внезапного друга, чуть не в слезах — точно Карагач несусветная Камчатка была, Муравьёв оставил его навещать. Благодать покоя на него опустилась, точно тихая звёздная ночь. Положение руки с каждым днём улучшалось, благодаря равномерным усилиям доктора, с серьёзным видом делавшим ему перевязки, ещё более благодаря упрямым усилиям самого организма, не желающего поддаться случайной болезни. Пальцы понемногу приходили в своё обыкновенное состояние. Один мизинец отвратительно скрючился и остался в этом положении навсегда. Увечье, пусть и ничтожное, наводило его на мрачные размышленья, понятные всякому, кто был сам музыкант, однако ж он утешал себя тем, что дурацкая эта история могла окончиться увечьем худшим, если не самим окончанием бесславного его бытия.

Он стал выходить. Ни близких, ни дальних, ни даже шапочных знакомых в Тифлисе у него не имелось; тотчас видать, что Тифлис не Москва, исключая, признаться, одного Муравьёва, к которому не хотелось идти, чтобы не обремениться восторгами, почти беспрестанными, о немыслимых подвигах бесценного Якубовича, совершённых в пределах Кавказа в три месяца, сиднем сидючи в глухом гарнизоне, до которого ни одна пуля долететь не могла, мука пуще ранения, да исключая ещё простодушного Быкова, по счастью не совершавшего подвигов, с которым сколько-нибудь серьёзный разговор не представлялся возможным, да ермоловского адъютанта Талызина, которого любящий службу Наумов отправил с бумагами в Грозную.