Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Он бродил по Тифлису, по окрестностям с Амбургером, того чаще один. Впрочем, самый город, нынче столицу неизвестного государства, обошёл он вдоль и поперёк без большого труда. Запертый в глубокой глухой котловине, городишко был невелик и всё ещё страшился расширить пределы, опасаясь набегов ближних племён, между которыми с вступлением русских полков поутихла, однако ж и не прекратилась истребительская резня — это следствие жадности и варварской мести. В самом городишке четверть века спустя тут и там встречались выразительные следы другого варвара — Ага-Мухаммеда: груды разрушенных стен, обгорелые останки домов, прежде заселённые, а нынче пустые места. По справкам, наведённым в библиотеке офицерского клуба, довольно обширной, хоть и недавней, — сердечное попечение Алексея Петровича, — в Тифлисе насчитывалось не более трёх тысяч годных домов, из них менее тысячи можно было признать лишь отчасти благоустроенными жилищами, об зданиях вполне европейских до вступления русских и вовсе никто не слыхал. В этом слишком скромном числе жилых помещений ютилось и кучилось около сорока тысяч жителей, включая русских офицеров, чиновников и солдат, рассованных кое-как на постой по квартирам, отчего теснота, и прежде значительная, становилась невыносимой, а местным жителям создавались неудобства весьма ощутительные по причине слишком разительного несходства обычаев народа горского, большей частью пастушеского или бездельного, и народа равнинного, землепашеского и деловитого.

Жизнь городишка его поразила. Население разноязычное, южное, грузины в поразительном меньшинстве, армян большинство, немало турок и персиян, все наружу, с криком и смехом, жестикуляция пылкая, мимика быстрая, переменчивая, самому Шаховскому на зависть, его бы сюда, однообразия нигде и ни в чём. Жили на улице, соседки перекликались с крыши на крышу, перебегали на двор со двора по каким-то головоломным ступеням, грубо высеченным прямо в дикой скале, вопили разносчики, пробираясь проулками, крутыми, кривыми и грязными, до самого верху, таща на себе свой нехитрый товар, трубили вездесущие ишаки, развозившие хворост и воду, зачерпнутую прямиком из мутной Куры, дрались, ревели, смеялись, во что-то играли полуоборванные, полураздетые дети, в духанах немилосердно стенали оркестры, составленные из двух или трёх инструментов — неприхотливое изделье Востока; пылали жаровни, скворчал жир тут же убитых овец, шипела баранина, воняло горелым мясом и жареным луком; из бурдюков с бульканьем переливалось в медные и глиняные кувшины вино, из кувшинов тут же переливалось в стаканы и кружки, прислужники метались между столами, гульба шла целый день, с громким говором, смехом, слезами и заунывными, медлительными, мелодичными песнями; на крытом базаре столпотворение вавилонское, продавцов едва ли не более, чем покупателей, торгуют, спорят, кричат, сбиваются в кучки, меняются новостями, зубы скалятся, сверкают глаза, ладони само собой ложатся на рукояти кинжалов, того гляди, начнётся резня, да, вишь ты, солнце садится, по-южному скоро темнеет, ладони, опять сами собой, снимаются с рукоятей кинжалов — и сию минуту чуть не враги только что не в обнимку, с миром и нехотя разбредаются по домам, чтобы немного поспать, отдохнуть и вновь, как всякий день, спозаранку встретиться в ближнем духане или в приманчивых торговых рядах.

Зато на всех оконечностях вполне азиатского приземистого грязного городишки слышался родной говор вятичей, костромичей, калужан и ровный шум правильной стройной европейской застройки. Прямо над городишком высились полуразрушенные стены турецкой крепости, занятой караулом, полуротой русских солдат, и тут же развалины древнего грузинского замка — свидетели кровавой и бесплодной грузинской истории, величественные, живописные, ласкающие впечатлительный глаз беспечного наблюдателя, бродяги противувольного, с перебитой рукой. Крохотные, едва различимые, по этим стенам карабкались люди, снимали уцелевший кирпич, вьючили на терпеливых, выносливых ишаков, спускали вниз и поднимали вновь на крутую скалистую гору, которая возвышалась напротив. Там, за большим старым мостом, по распоряжению Алексея Петровича, умевшего строить, как вешать, возводилась новая крепость, с казематами, с ордонанс-гаузом, арестантскими клетками для важных преступников и с больницей для них, с трёхэтажными башнями, замок Метехский, обещающий стать украшением ютящейся внизу кучи плоских азиатских домов.

По течению ниже моста, за Авлабаром, с базаром и церковью, сноровисто от зари до зари — Алексей Петрович всюду ждать не любил, рассудителен да горяч — возводились каменные казармы для русских солдат, а версты за две от них уже закладывались фундаменты госпиталя, домов для чиновников и целого городка для лекарей, санитаров и прочей медицинской прислуги. По правому берегу, в северной части, на возвышении, продуваемом ветрами, где воздух здоровый, где легче дышать, чем внизу, с той же сноровистой спешкой перестраивался старый дворец, отведённый под штаб-квартиру Алексея Петровича, возводились заново депо провиантское, комиссариат, штаб корпуса, присутственные места, гауптвахта, дома частных лиц в два и три этажа, с колоннами, с европейскими островерхими крышами, неизвестными нижним азиатским постройкам, все вместе замыкая небольшую площадь, впрочем, неправильной формы — следствие неровностей гор. На левом берегу, выше моста, на участке земли плодородной, и вовсе место, из ряду выходящее вон: кирпичные домики с красными черепичными кровлями — совместное творение русских солдат и пришельцев из далёкого Виртемберга, заманенных в закавказскую глушь рачительным Алексеем Петровичем, многие льготы исхлопотавшим для них у правительства и чуть ли не миллион на обустройство русских рублей.

Волей одного человека поселение беспорядочное, азиатское преображалось у него на глазах, его сердцу деяние милое, ещё заноза одна, чуть не острее других: Шаховской в комедии лёгкой, Карамзин в истории русской, Ермолов в преобразовании целого края, прежде малоподвижного, точно из соображений немыслимых кем-то отданного на регулярное разграбление иноверцам, иноплеменникам и собственным природным неукротимым страстям. Радость, боль и тоска смешались в одно беспокойное чувство. Нигде не обнаруживал он себе пристойного места для ума и призвания, точно обыкновенный был человек, а что впереди?

Облазив все новостройки, с горы Давида полюбовавшись на великолепную панораму строений и гор, поупражнявшись в немецком языке с поселенцами, испробовав настоящего немецкого горьковатого пива, без которого, кажется, истинный немец не мыслит дня ни в каком уголке обойтись, хоть в Камчатке, хоть на коралловых островах Полинезии, если судьба каким-нибудь лихом вздумает занести и туда, Александр наконец пустился делать визиты, которые обязан был сделать давно как новый чиновник по дипломатической части и которые, из отвращения к сухости казённых отношений, отложил, под предлогом болезни, на несколько дней.