Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Шаховской в самом деле тотчас взвился, точно посторонняя сила против воли подняла его в воздух, подскочил к нему в два непомерных, в два невозможных прыжка и восторженно завизжал:

— Встань, сын мой, миленький дурачок, дай я тебя обойму, умница, умница, чёрт тебя задери!

От сердца у него отлегло. Александр покорно поднялся на этот освежительный крик. Шаховской, склоняясь над ним, по-медвежьи облапил его, толкая большим животом, и яростно трижды облобызал, возвещая:

— Тонкая штучка, лакомство, с изюмом пирог! Ну, скромник ты, ну, ветреник, гуляка, сукин сын и обормот! Писать тебе, ах, как же надобно писать тебе, целые горы, чёрт побери! Тебе бы от Александра Семёныча подзаняться усердьем хоть малость! С утра до вечера корпит, сердечный старичок, изводит бумагу возами, фолиантами обложился до самого потолка! Вот пишет кто! А ты что ж, милый, ты?

Александр смутился, но ответил беспечно:

— Желанья столько нет.

Шаховской пребольно хлопнул его по плечу, негодуя:

— Вот этаких бы сечь!

Вырвал из его рук манускрипт, оттолкнул его самого, отворотился, весело заорал:

— Ремонт окончен! Имеет быть поставлена в Большом! Роли дадим, ах как мы роли дадим! В лучшем исполнится виде! Клянусь моими шишками! Вот погодите, запляшете у меня!

Смеющимися глазками обвёл всех актёров, смиренно сидевших вдоль стен, огромными ногами выкинул что-то из Бог весть которого танца, вздёрнул вверх пухлый палец, тоненьким голоском возгласил:

— Валберхова играет Элидину, раз! Лизу — Брянская — это два, зарубите себе на носу! Рославлева — Брянский — это вам три! Ленского — друг мой Сосницкий — это четыре, поздравляю тебя, сукин сын, послужи! Блестова, Блестова Рамазанов исполнит, всенепременно, всенепременно, прошу и не спорить со мной, что за бунт, это пять! Теперь и начнём!

Сосницкий, Князев любимец, шельмец, негромко сказал:

— Роли бы надо списать.

Шаховской ястребом взглянул на него:

— Что ты сказал? Повтори, сукин сын! Тебе ещё и роли списать? Ваше сиятельство, без этого таланту нет у тебя? Марш ко мне, сукин сын, бесстыжая харя! Бери и читай!

Сосницкий остался сидеть, говоря:

— Да вы сами взгляните: его же руки не разобрать никому, точно курица лапой, как он сам-то читал, удивляюсь ему.

Шаховской в самом деле взглянул, в досаде присел:

— Чёрт тебя побери, Александр! Как ты не выучился прямо писать! Это же срам! Образованный человек! Теперь не секут, а я погляжу, и в детстве тебя не секли, матушкин грех, куда глядела она? Зарезал, без ножа зарезал меня! Изыди от глаз!

И в гневе мгновенном затопал ногами, брызжа слюной:

— Лентяи! Одну ночь, но не больше одной! Макар перепишет! Завтра с утра! Театр как пожар — всё сгорит от минуты без дела! А теперь чай пора, Катерина Ивановна ждёт, мне покою не даст, когда не выдует трёх самоваров!

Подхватил его под руку, фальцетом вскричал, глотая разом по нескольку букв:

— Александр Сергеич, умоляю, не убегай, пощади, убьёт же меня!

Александр покосился на него снизу вверх, пожалел старика:

— Полноте, не сбегу.

Шаховской, отдуваясь, обтёр затылок платком:

— Так ведь как чай пить у нас, так тебя след простыл, а, признаться, слишком нехорошо. Катерина Ивановна намедни сбиралась сердиться, ты же знаешь характер её, тебе лучше бы над ней не шутить, дама строгая, мне за тебя попадёт. Уж ты изволь-ка, изволь-ка со мной. Она чтит в тебе нашу славу, да, брат, дождался, ужо!

Александр искренне удивился последним словам:

— Это какую?

Шаховской дружески обнял его, к тому же страшился его упустить:

— Экий скромник! Да ту, что, она говорит, непременно, непременно взойдёт на российском театре, это, брат, да!

Он смутился, позабывши своё самолюбие:

— Что ж, на театре...

Шаховской восторженно перебил:

— Именно, именно, на театре, а где же ещё?

Он справился со смущеньем, ответил беспечно, шутя:

— Я об том, что будет со мной, на днях ездил к Кирхофше гадать, так Кирхофша об этом знает не больше меня, врёт такой вздор, хуже комедий Загоскина.

Шаховской рассмеялся довольным, мелким старушечьим смехом:

— Какое сравненье! Ты, ради Христа, только вот ей-то, ей не скажи! Катерина Ивановна почитает себя пророчицей верной всего, что положено в мире театральном случиться, так она, право, очень, очень немногим, самым твоим близким друзьям, уж ты на неё не сердись, говорит, что из тебя выработается с годами русский наш Молиэр, так и возвестила на днях, чёрт побери, какой у женщины ум!

Александр шутовски поклонился:

— Благодарствую за комплимент, только что же Мольер, один Мольер уже есть, зачем же другого иметь?

Шаховской засеменил перед ним, вглядывая с мольбой и хитро:

— Экие бестолковые все! Русский, тебе говорят, Молиэр, русский, этого рода таланта не бывало у нас, и много повыше, я помышляю, чёрт подери! Нынешней Европе этакого таланта даже не снилось! Я тебе даже завидую, того гляди, обскачешь меня, что ж я-то буду тогда, я ведь завистлив, ты знаешь, разрази меня гром, подлец я, как есть подлечише, вранам падаль мою!

Александр досадливо возразил:

— Э, мартинисты вечно попрекают Европу порчею нравов, да истощением духа, да упадком талантов, а Европа-то сдуру производит то Гёте, то Шиллера, то Бомарше.

Шаховской прижал умоляюще руки к груди:

— Сделай одолжение, на старика не сердись, уже слова сказать не даёшь, а я с добрым сердцем, а не иначе, к тебе, ободрить тебя, подвигнуть к трудам, и Катерина Ивановна, ей-же богу, права, только вот некому тебя малость посечь, так от этого разве её предсказание может не сбыться?

К ним приблизился Сергей Трубецкой, тоже пропуская вперёд вереницу гостей, человек пятьдесят, высокого роста такого, что и в гвардии редко сыскать, с носом большим и печальным, худой, но статурою стройный, вопросом их разговор перебил:

— Александр Александрович, дозвольте узнать, вы решились возобновить «Мизантропа», и в ином переводе, как слышу?

Шаховской отскочил от него со страшным лицом, с большими глазами, каким-то чудом непомерно растопыривши их:

— Это кто вам налгал?

Трубецкой покраснел, с запинкой сказал:

— Но этот юноша милый читал монолог, с какой бы тогда стати читать?

Шаховской склонил торжественно голову, громким шёпотом зашептал:

— А, вот вы об чём, так я задал ему упражненье, только вижу, корм не в коня, комического чутья ни на грош, а талант, бессомненный талант, вы ещё на него надивитесь, Катерина Ивановна говорит, что из этого Каратыгина станет российский Тальма!

Трубецкой вымолвил, тоже невольно понижая свой голос:

— Очень жаль.

Шаховской звучно шлёпнул ладонью но лысине, взвизгнул в праведном гневе, запрыгал:

— Как это жаль? Довольно нам, русским, глядеть на Россию из окошка Европы! Россия богаче талантами всех этих вшивых Европ! У нас нет, я вам доложу, одного: нам всем необходима неистребимая, ненасытимая, неистощимая жажда труда, да-с, труда-с, непрестанного-с, а у нас в три года написать два водевильца почитается чуть не за подвиг! В Молиэры сейчас возведут! Это стыдно, стыдно, чёрт побери! Будь моя воля, сечь всех подряд, да и полно! Европе на срам!