Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Лиза всплёскивала изумлённо руками, женщина, вечно кокетка, чёрт побери:

И невинный Рославлев, душою дитя, простофиля, в будущем всенепременно обманутый муж, в ответ с бешеной радостью вопрошал созданье небесное, позабыв целый свет, коварство любви:

Изворотливость крикливого пола торжествовала вполне, всё разъяснялось к величайшему удовольствию двух пар влюблённых и, он надеялся, зрителей также. Блестов являлся торжествовать победу над ними, ан нет, над ним же смеялись и со смехом объявляли о решённых свадьбах. Ошарашенный Блестов оставался один:

Дурак, могло показаться, от горя прозрел, как все сочинители и все реформаторы втайне мечтают, однако же Александр глядел на дело прозренья иначе, его Блестов, шут и пошляк, подумал, подумал, да так и остался, как был, под занавес неожиданно объявив:

Не утруждая себя перепиской, лишь поаккуратней сложивши листки довольно тощего своего манускрипта, свернувши их трубкой, надев тёплый плащ, он спустился во двор, петербургский колодец, вонь, теснота и темно, миновал невысокую арку глубоких ворот, прошёл по Малой Подьяческой к дому Клеопина, с удовольствием слушая мерный поскрип сухого, прихваченного вечерним морозцем снежка, и поднялся на самый верх, на так называемый всеми чердак Шаховского, на котором бы поместилась рота солдат.

В полутёмных сенях, где лениво тлела толстая свечка с сильно подрезанным фитилём, служитель князя Макар, маленький, сморщенный, молчаливый, ужасно серьёзный, во всём прямая противоположность хозяина, бойко, не глядя, тыкая длинными спицами, вязал, казалось, всё тот же белый бумажный чулок, который вязал в первый день его появленья из Бреста.

Сбрасывая без его помощи шляпу и плащ, уже заслыша из-за нескольких закрытых дверей сильный глубокий артистический голос, Александр негромко спросил:

— Дома ли, брат?

Отложивши чулок, поднявшись без спешки, с достоинством принявши от гостя одежду, Макар тусклым голосом неохотно ответствовал, словно жалел, что его оторвали от первейшего дела по таким пустякам:

— Как и всегда, театр-то уже отошёл.

В обширной столовой за длинным, обильно накрытым столом в кругу постаревших, давно почти не игравших актрис, разливая им чай, величаво восседала Ежова [91] ...величаво восседала Ежова... — Екатерина Ивановна Ежова (1788-1836) — драматическая актриса, с 1817 г. гражданская жена А. А. Шаховского. с надутым лицом, в громадном пёстром чепце, комическая старуха на сцене, крикливая подруга несчастного Шаховского с каких уже пор, мегера, экономка его, его тяжкий крест, забравшая его в свои жёсткие ручки, исправно сбиравшая все театральные сплетни, несть которым числа, сплетавшая многие интриги всегда беспокойных кулис, в которые торопливый и озадаченный Шаховской бывал поневоле замешан до грязи, скандально вытягивавшая из дарового своего драматурга новых пьес к своим бенефисам, властно оттирая прочих старух.

Александр её не любил, всегда делал вид, что страшно спешит, и отделывался дальним поклоном, однако мегера, тут же приметив его острым глазом голодной орлицы, как он ни приноравливался шмыгнуть стороной, мягко и быстро ступая, сложила по-старушечьи злой плоский рот, изображая приветливую улыбку, и всегдашним голосом, глубоким контральтом, от вечной злости грубым и резким, громогласно спросила:

— Александр Сергеич, не желаете ли с нами чайку?

Её чай ему в горло не шёл, он в другой раз поклонился, на всякий случай пониже, чёрт с ней, отпустила бы подобру, мочи нет:

— Благодарствуйте, Катерина Ивановна, теперь недосуг, разве после когда.

Ежова окинула его сверху вниз, до самых сапог, до подошв, капризно двигая ртом, прямо хищница, волчьей стаи вожак, сейчас загрызёт:

— Но уж опосле князя-то непременно, непременно ко мне.

Он с облегчением пустился тем же путём, уже нарочно стуча каблуками, а ей бросил, скрывая улыбку:

— Всенепременно, а как же ещё!

Раскатывая голос, Ежова вдруг остановила его, точно выстрелила в беззащитную спину, ведьма, напасть хуже цензуры:

— Да постойте, к чему так бежать!

Он оборотился, острым взглядом сверху очков поглядел на неё:

— Простите, что недосуг, я по наинужнейшему делу.

Под его взглядом она отступила, утишила голос:

— Я, чаю, к князю никто без дела не ходит, с какова пошло.

Он саркастически улыбнулся, стоя к ней полубоком:

— Как же иначе? Нынче без князя какой же театр?

Ежова было смешалась, да тут же нашлась, тёртый калач, гладиатор в чепце, ничем не возьмёшь:

— Вот кстати, что-то вас нынче не было видно в театре, и того, и третьего дня, об вас говорят, а кто же ещё у нас после вас театрал?

Он плечами пожал, озлившись уже, сбираясь бежать:

— Всё недосуг.

Да Ежова удержала его:

— Вас не узнать, у вас вечно случались досуги.

Он понял, что она не скоро отпустит его, и сквозь зубы сказал:

— Вот притча, сам даюсь я диву.

Наконец овладев положением, Ежова с торжеством засмеялась, как смеялась на сцене, сухо и зло:

— Ваша притча больно проста: у вас пиеса для бенефиса Семёновой.

Скрестив руки, он ответил остротой:

— Вы наша пифия, так знаете вы всё!

Ежова нахмурилась, приказала:

— Пифия? Извольте мне сказать: что это?

Он язвительно улыбнулся:

— Скорее кто, чем что.

Ежова сверкнула глазами, злюка, однако ж как злюка чрезвычайно была хороша:

— Так кто же?

Он улыбался всё шире, холодно глядя ей прямо в злые глаза, требуя так, чтобы она отпустила его:

— Наш оракул, буквально сказать.

Ежова, видимо, всё поняла, величаво сказала:

— Так пожалуйте к чаю, когда милый князь изволит вас от себя отпустить.

Он сделал лёгкий светский поклон:

— К вам всякий раз пожаловать я рад.

Испустив радостный вздох, давно слыша за дверью громкие голоса, почти бегом вбежал он в большую гостиную.

Свечи пылали. На стульях вдоль стен разместилась толпа. Красивый молодой человек, с тяжёлым подбородком, который первым бросался в глаза, с небольшим, тонким, чуть вздёрнутым носом, с чистым лбом и круто изогнутыми демоническими бровями, очень высокий, с мощной выпуклой грудью, выставив левую ногу вперёд, с верными частыми жестами, сильно приглушённым поставленным голосом странной скороговоркой читал: