Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Александр насупился, не расположенный толковать о себе, и нехотя продолжал, чтобы с этим покончить скорей:

— Я, точно, не вытерпел, написал сам фассесию и сам же пустил по рукам.

Жандр потёр от удовольствия руки, которые тоже к этому делу прикладывал, имея страсть к переписке:

— Ай да случай, выходит, Шаховской и не прав, кругом уверяя зевак, что пером твоим способна водить одна скука, — прибавляя со вздохом, — заметь, что ему будто бы до крайности жаль, что ты счастливо живёшь и что ты, право, рождён на великое.

Что было делать? Он напустил на себя легкомысленный вид:

— Полно, мой милый, Шаховской истинно прав, то есть что касается скуки, скука привязалась, как прыщ, а мне едва ли стоило отвечать, Загоскин не стоил ответа.

Жандр нравоучительно возразил, в этом наставительном роде афоризмы жестоко любя:

— Дурака не побить — тот наделает бед.

Он согласился, почти равнодушно, вновь на миг завидя глаза, суровый свидетель его легкомыслия:

— Вот видишь, я то же думал тогда, то есть то, что противно здравому смыслу отделываться ненарушимым молчанием, когда жужжит дурачества на тебя глупец-журналист. Тут молчанием ничего не возьмёшь, доказательством Шаховской, который благородное молчание спокон веку хранит, как девица, и по этой причине спокон веку обсыпан пасквилями, один другого глупей и пошлей. Да ты лишний раз подтвердил, что и сам я пошлый дурак. Нынче думаю, что напрасно я отвечал: публике нашей даровая потеха, а дурак один чёрт не поймёт, что дурак. Где же смысл?

Жандр настаивал, возражал, а голос всё ровный, страсти мимо него:

— Авось и поймёт, и Загоскин, сдаётся, не так уж и глуп, да примчал к нам издалека и в глуши своей почти ничему не учился.

Он был доволен, что разговор наконец понемногу от него отошёл:

— Что из того, что из Тмутаракани и дальше азбуки сам не двинулся шагу? Воля его, а без истинных знаний всё одно дурак дураком, даже если от Бога не глуп. У нас же, куда ни взгляни, нынче все на один образец, дурак к дураку, то с ушами ослиными, а то и совсем без ушей. Пяток книг проглядит, глядь, уже составляет рецепты, как бы переменить всё, что ни есть, кто поэзию, кто театр, а кто так и весь порядок вещей, не меньше того, в великие люди ать-два, чёрт побери! У нас таких дураков, как солдат, против них не обойдёшься пасквилями, Греч обнадёжился слишком.

Жандр отозвался миролюбиво:

— Полно злиться тебе. Уж то хорошо, что ты напишешь «Сыну отечества», и мы пустим Шиллера в пример дуракам.

Писать была лень, и он разыграл удивление:

— Что за притча, мой милый? Греч же всех принимает к себе без изъятия, и званых, и ещё пуще незваных, отчего заупрямился вдруг?

Жандр согласился:

— Конечно, блажит, да, скажи, когда Греч не блажил? Напиши ему, когда просит, порадуй его и меня.

Пришлось покориться, хоть вставать не хотел, он небрежно сказал:

— Изволь, напишу, подай-ка перо.

Жандр вскочил, тотчас подал перо, бумагу и доску, замену крышки стола, и он стал тотчас писать и читать:

— Вот послушай, дельно ли так: «Вы знаете прекрасно сцены Шиллеровой Семелы. По усиленной просьбе моей А. А. Жандр согласился перевести их на русский язык и добавить от себя, чего не достаёт в подлиннике. Вообще он обогатил целое новыми, оригинальными красотами. И в отрывке, который при сем препровождаю, лирическое во втором явлении от слова до слова принадлежит ему. Грибоедов». Точно ли во втором? Второе, надеюсь, Гречу даёшь?

— Точно, его.

— Тогда получи, да расписку оставь.

Просмотрев ещё раз бумагу, удостоверился своими глазами, сложил пополам, Жандр оживился, довольный им и собой:

— Не сыграть ли нам с Гречем ещё одной шутки?

Он притворно зевнул:

— Хорошо бы сыграть, да нет нынче охоты, мой милый, прости.

Сложив бумагу в четвёртую часть, Жандр вложил её аккуратно в карман, не желая помять:

— Благодарствую, Александр.

Он вскинул голову, сверкая очками:

— Что же расписка?

Жандр в ответ принялся серьёзно шутить:

— Как ты нынче сварлив, я и без векселя долги тебе слишком помню.

Ему вдруг пришла в голову блестящая мысль:

— А как помнишь долги, так у меня до тебя тоже нижайшая просьба, а я ещё заслужу.

Жандр поспешно откликнулся, превращаясь весь в слух, всегда готовый без зова, а пуще по зову служить:

— Твою просьбу исполнить истинно рад, говори.

Он живо поднялся, приступил в два шага к столу:

— Я, как ты, впрочем, знаешь, «Притворную неверность» Семёновой наобещал в бенефис и начал было переводить, да смерть как должен отправиться в Нарву петровские ядра смотреть. Так ты возьми все бумаги и далее дуй без меня. Французский для тебя не немецкий, а, разве не так? Сделай милость, как-нибудь дотащи до конца.

Жандр подошёл, через плечо заглянул, высокий, как жердь:

— Дело привычное, в две ли, в три ли руки, только скажи, стихи каковы?

Александр подал небрежно рукопись свою и брошюрку, которой давеча осчастливил его Шаховской, старый шут, внешность сатира, ухватки грабителя, душа хитрейшей лисы, как он съязвил про себя:

— Тем же ямбом, что любишь и ты, оба недаром, хоть порознь, школу Шаховского прошли.

Приняв брошюрку и рукопись с серьёзным лицом, принимаясь тут же читать, Жандр заверил его:

— Будь покоен, переведу.

Александр в самом деле уехал, уповая на Жандра, верного друга, умницу и немного педанта, однако же, возвратясь, увидал, что озабоченный Жандр, слишком старательно принявшись за плёвое дело, обделывая тщательно стих за стихом, перевёл всего две, и те короткие, сценки, двенадцатую и, должно быть роковую, тринадцатую, в которой несчастная Лиза, узнавши притворную новость, будто Рославлев женится на другой, рыдала и в сердцах попрекала сестру:

Он нисколько не удивился, что Жандр, перениматель отменный, так твёрдо схватил его главную мысль и его манеру стиха, простого, разговорного, лёгкого, как подобает в забавной комедии, и бегло просмотрел остальное. В прежнем тексте обстоятельный Жандр его поспешной нечёткой руки разобрать не сумел и ряд стихов спокойно и свободно переменил на свои, и Александр до того доверял его вкусу и такту и до того не имел авторского самолюбия на подобные пустяки, что, нередко обидчивый крайне, на этот раз нисколько не обиделся на него, лишь тут же уничтожил иные, спокойно и свободно, как Жандр, не совсем подходившие к смыслу, иные оставил, которые показались лучше поспешных своих, и изо всех сил заспешил продолжать, отдохнувши поездкой, благо смешная интрига придвигалась к концу. Рославлев, подслушавши горькие Лизины песни, весь распылавшись заоблачным счастьем любви, с шумом и громом вырывался на сцену, глупец и славный между тем человек: